Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Пятая колонна. По ком звонит колокол. Рассказы. Очерки. Речи

- А все-таки чем же это пахнет? - спросил Фернандо. - Какой он, этот запах? Если пахнет чем-то, значит, должен быть определенный запах.

• Ты хочешь знать, Фернандито? - Пилар улыбнулась ему. - Думаешь, тебе тоже удастся учуять его?
• Если он действительно существует, почему бы и мне его не учуять?
• В самом деле - почему? - Пилар посмеивалась, сложив на коленях свои большие руки. - А ты когда-нибудь плавал по морю на пароходе, Фернандо?
• Нет. И не собираюсь.
• Тогда ты ничего не учуешь, потому что в него входит и тот запах, который бывает на пароходе, когда шторм и все иллюминаторы закрыты. Понюхай медную ручку задраенного наглухо иллюминатора, когда палуба уходит у тебя из-под ног и в желудке томление и пустота, и вот тогда ты учуешь одну составную часть этого запаха.
• Ничего такого я учуять не смогу, потому что ни на каких пароходах плавать не собираюсь, - сказал Фернандо.
• А я несколько раз плавала по морю на пароходе, - сказала Пилар. - В Мексику и в Венесуэлу.
• Ну, а что там еще есть, в этом запахе? - спросил Роберт Джордан. Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои путешествия. - Учись, Ingles, учись. Правильно делаешь. Учись. Так вот, после того, что тебе ведено было сделать на пароходе, сойди рано утром вниз, к Толедскому мосту в Мадриде, и остановись около matadero. Стой там на мостовой, мокрой от тумана, который наползает с Мансанареса, и дожидайся старух, что ходят до рассвета пить кровь убитой скотины. Выйдет такая старуха из matadero, кутаясь в шаль, и лицо у нее будет серое, глаза пустые, а на подбородке и на скулах торчит пучками старческая поросль, точно на проросшей горошине, - не щетина, а белесые ростки на омертвелой, восковой коже. И ты, Ingles, обними ее покрепче, прижми к себе и поцелуй в губы, и тогда ты узнаешь вторую составную часть этого запаха.
• У меня даже аппетит отбило, - сказал цыган. - Слушать тошно про эти ростки.
• Рассказывать дальше? - спросила Пилар Роберта Джордана.
• Конечно, - сказал он. - Учиться так учиться.
• С души воротит от этих ростков на старушечьих лицах, - сказал цыган. - Почему это на старух такая напасть, Пилар? Ведь у нас этого никогда не бывает.
• Ну еще бы! - насмешливо сказала Пилар. - У нас все старухи в молодости были стройные, - конечно, если не считать постоянного брюха, знака мужней любви, с которым цыганки никогда не расстаются...
• Не надо так говорить, - сказал Рафаэль. - Нехорошо это.
• Ах, ты обиделся, - сказала Пилар. - А тебе приходилось когда-нибудь видеть цыганку, которая не собиралась рожать или не родила только что?
• Вот ты.
• Брось, - сказала Пилар. - Обидеть всякого можно. Я говорю о том, что в старости каждый бывает уродлив на свой лад. Тут расписывать нечего. Но если Ingles хочет научиться распознавать этот запах, пусть сходит к matadoro рано утром.
• Обязательно схожу, - сказал Роберт Джордан. - Но я и так его учую, без поцелуев. Меня эти ростки на старушечьих лицах напугали не меньше, чем Рафаэля.
• Поцелуй старуху, Ingles, - сказала Пилар. - Поцелуй для собственной науки, а потом, когда в ноздрях у тебя будет стоять этот запах, вернись в город, и как увидишь мусорный ящик с выпрошенными увядшими цветами, заройся в него лицом поглубже и вдохни всей грудью, так, чтобы запах гниющих стеблей смешался с теми запахами, которые уже сидят у тебя в носоглотке.
• Так, сделано, - сказал Роберт Джордан. - А какие это цветы?
• Хризантемы.
• Так. Я нюхаю хризантемы, - сказал Роберт Джордан. - А дальше что?
• Дальше нужно еще вот что, - продолжала Пилар. - Чтобы день был осенний, с дождем или с туманом, или чтобы это было ранней зимой. И вот в такой день погуляй по городу, пройдись по Калье-де-Салюд, когда там убирают casas de putas и опоражнивают помойные ведра в сточные канавы, и как только сладковатый запах бесплодных усилий любви вместе с запахом мыльной воды и окурков коснется твоих ноздрей, сверни к Ботаническому саду, где по ночам те женщины, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у железных ворот парка, и у железной решетки, и на тротуаре. Вот тут, в тени деревьев, у железной ограды они проделывают все то, что от них потребует мужчина, начиная с самого простого за плату в десять сентимо и кончая тем великим, ценой в одну песету, ради чего мы вообще живем на свете. И там, на засохшей клумбе, которую еще не успели перекопать и засеять, на ее мягкой земле, куда более мягкой, чем тротуар, ты найдешь брошенный мешок, и от него будет пахнуть сырой землей, увядшими цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок соединит в себе все - запах земли, и сухих стеблей, и гнилых лепестков, и тот запах, который сопутствует и смерти и рождению человека. Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.
• Нет.
• Да, - сказала Пилар. - Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него. Вздохни поглубже, и тогда, если все прежние запахи еще остались при тебе, ты услышишь тот запах близкой смерти, который все мы знаем.

— Он сумасшедший.
— Ну что ты! Ведь он крупный политический деятель, — сказал Гомес. — Он главный комиссар Интернациональных бригад.
— Но он сумасшедший. У него мания расстреливать людей.
— И он их в самом деле расстреливает?
— Этот старик столько народу убил, больше, чем бубонная чума. Но он не как мы, он убивает не фашистов. С ним шутки плохи. Он убивает, что подиковиннее. Троцкистов. Уклонистов. Всякую редкую дичь.
— Когда мы были в Эскуриале, так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению, — сказал капрал. — Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы. Чтобы избежать неприятностей, посылают нас. Мы расстреливали французов. Расстреливали бельгийцев. Расстреливали всяких других. Каких только национальностей там не было. И все за политические дела. Он сумасшедший.

В метель можно близко подойти к лесному зверю, и он не испугается тебя. Звери вслепую блуждают по лесу, и бывает, что олень подойдет к самой хижине и стоит у стены, прячась от ветра. В метель, случается, наезжаешь прямо на лося, и он принимает твою лошадь за другого лося и мирно трусит тебе навстречу. В метель всегда начинает казаться, будто на свете нет врагов и вражды. В метель ветер может дуть с ураганной силой, но он чистый и белый, и воздух полон вихревой белизны, и все кругом меняет свой облик, а когда ветер стихнет, наступает тишина и неподвижность.

- Ты любишь охоту?

• Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне все охотники. А ты не любишь?
• Нет, - сказал Роберт Джордан. - Я не люблю убивать животных.
• А я наоборот, - сказал старик. - Я не люблю убивать людей.
• Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, - сказал Роберт Джордан. - Но я не против, когда это необходимо. Когда это надо ради общего дела.
• Все-таки это совсем другое, - сказал Ансельмо. - В моем доме, когда у меня был дом, - теперь у меня нет дома, - висели клыки кабана, которого я подстрелил в предгорье. Шкуры волчьи лежали. Волков я подстрелил зимой, гнался за ними по снегу. Одного, самого большого, я убил за деревней как-то в ноябре, под вечер, возвращаясь из лесу. Четыре волчьи шкуры лежали на полу в моем доме. Они были истоптаны до того, что совсем облезли, но все-таки это были волчьи шкуры. Были у меня рога горного козла, которого я подстрелил в Сьерре, и еще было чучело орла - его мне набил чучельник в Авиле, - крылья у него были раскрыты и глаза желтые, точь-в-точь как у живого. Очень красивая была вещь, и на все это мне было приятно смотреть.
• Да, - сказал Роберт Джордан.
• На дверях нашей деревенской церкви была прибита медвежья лапа; этого медведя я убил весной, встретил его на склоне горы, он ворочал бревно на снегу этой самой лапой.
• Когда это было?
• Шесть лет назад. Ее высушили и прибили гвоздем к дверям церкви, и когда я, бывало, ни посмотрю на эту лапу, - совсем как у человека, только с когтями, - всегда мне становилось приятно.
• Ты гордился?
• Гордился, потому что вспоминал ту встречу с медведем ранней весной на склоне горы. А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего в памяти не остается.
• Да, человечью лапу к дверям церкви не прибьешь, - сказал Роберт Джордан.
• Еще бы. Кому же придет в голову такое. А все-таки человечья рука очень похожа на медвежью лапу.
• И туловище человека очень похоже на медвежье, - сказал Роберт Джордан. - Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почти такая же.
• Да, - сказал Ансельмо. - Цыгане верят, что медведь - брат человека.
• Американские индейцы тоже, - сказал Роберт Джордан. - Они, когда убьют медведя, кланяются ему и просят прошенья. Вешают его череп на дерево и, прежде чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.
• Цыгане верят, что медведь - брат человека, потому что у него под шкурой такое же тело, и он пьет пиво, и любит музыку, и умеет плясать.
• Индейцы тоже в это верят.
• Значит, индейцы все равно что цыгане?
• Нет. Но про медведя они думают так же.
• Понятно. Цыгане еще потому так думают, что медведь красть любит.
• В тебе есть цыганская кровь?
• Нет. Но я много водился с цыганами, а с тех пор, как началась война, понятно, еще больше. В горах их много. У них не считается за грех убить иноплеменника. Они в этом не признаются, но это так.
• У марокканцев тоже так.
• Да. У цыган много таких законов, в которых они не признаются. Во время войны многие цыгане опять стали пошаливать.
• Они не понимают, ради чего ведется эта война. Они не знают, за что мы деремся.
• Верно, - сказал Ансельмо. - Они только знают, что идет война и можно, как в старину, убивать, не боясь наказания.
• Тебе случалось убивать? - спросил Роберт Джордан, как будто роднящая темнота вокруг и прожитый вместе день дали ему право на этот вопрос.
• Да. Несколько раз. Но без всякой охоты. По-моему, людей убивать грех. Даже если это фашисты, которых мы должны убивать. По-моему, медведь одно, а человек совсем другое. Я не верю в цыганские россказни насчет того, что зверь человеку брат. Нет. Я против того, чтоб убивать людей.
• Но ты убивал.
• Да. И буду убивать. Но если я еще поживу потом, то постараюсь жить тихо, никому не делая зла, и это все мне простится.
• Кем простится?
• Не знаю. Теперь ведь у нас бога нет, ни сына божия, ни святого духа, так кто же должен прощать? Я не знаю.
• А бога нет?
• Нет, друг. Конечно, нет. Если б он был, разве он допустил бы то, что я видел своими глазами? Пусть уж у них будет бог.
• Они и говорят, что он с ними.
• Понятно, мне его недостает потому что я с детства привык верить. Но теперь человек перед самим собой должен быть в ответе.
• Значит, ты сам себе и убийство простишь?
• Должно быть, - сказал Ансельмо. - Раз оно так понятно выходит по-твоему, значит, так и должно быть. Но все равно, есть ли бог, нет ли, а убивать - грех. Отнять жизнь у другого человека - это дело нешуточное. Я не отступлю перед этим, когда понадобится, но я не той породы, что Пабло.
• Чтоб выиграть войну, нужно убивать врагов. Это старая истина.
• Верно. На войне нужно убивать. Но, знаешь, какие у меня чудные мысли есть, - сказал Ансельмо. Они теперь шли совсем рядом в темноте, и он говорил вполголоса, время от времени оглядываясь на ходу. - Я бы даже епископа не стал убивать. Я бы не стал убивать ни помещика, ни другого какого хозяина. Я бы только заставил их всю жизнь изо дня в день работать так, как мы работаем в поле или в горах, на порубке леса. Чтобы они узнали, для чего рожден человек. Пусть спят, как мы спим. Пусть едят то, что мы едим. А самое главное - пусть работают. Это им будет наука.
• Что ж, они оправятся и опять тебя скрутят.
• Если их убивать - это никого ничему не научит, - сказал Ансельмо. - Всех не перебьешь, а молодые подрастут - еще больше ненавидеть будут. От тюрьмы тоже проку мало. В тюрьме только сильнее ненависть. Нет, лучше пусть всем нашим врагам будет наука.
• Но все-таки ты ведь убивал?
• Да, - сказал Ансельмо. - Много раз убивал и еще буду убивать. Но без всякой охоты и помня, что это грех.