Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. За рекой, в тени деревьев. Старик и море. Опасное лето. Праздник, который всегда с тобой. Очерки. Публицистика

Попав наконец к Мишо, мы прекрасно пообедали, но когда мы поели и о еде
уже не думали, чувство, которое на мосту мы приняли за голод, не исчезло и
жило в нас, пока мы ехали на автобусе домой. Оно не исчезло, когда мы вошли
в комнату и легли в постель, и когда мы любили друг друга в темноте, оно
тоже не исчезло. И когда я проснулся и увидел в открытые окна лунный свет на
крышах высоких домов, оно тоже не исчезло. Я отодвинулся, чтобы луна не
светила мне в лицо, но заснуть уже не мог и лежал с открытыми глазами и
думал об этом. Мы оба дважды просыпались за ночь, и теперь жена крепко
спала, и на лицо ее падал свет луны. А я все думал об одном и том же и
по-прежнему ничего не мог понять. А еще утром я видел обманную весну, и
слышал дудку пастуха, гнавшего коз, и ходил за утренней программой скачек, и
жизнь казалась такой простой.
Но Париж очень старый город, а мы были молоды, и все там было не просто
-- и бедность, и неожиданное богатство, и лунный свет, и справедливость или
зло, и дыхание той, что лежала рядом с тобой в лунном свете.

После работы мне необходимо было читать. Потому что, если все время думать о работе, можно утратить к ней интерес еще до того, как сядешь на другой день за стол. Необходимо получить физическую нагрузку, устать телом, и особенно хорошо предаваться любви с любимой женщиной. Это лучше всего. Но потом, когда приходит опустошенность, нужно читать, чтобы не думать и не тревожиться о работе до тех пор, пока не приступишь к ней снова. Я уже научился никогда не опустошать до дна кладезь творческой мысли и всегда прекращал писать, когда на донышке еще что-то оставалось, чтобы за ночь питающие его источники успели вновь его наполнить.

Иногда, чтобы после работы не думать, о чем я пишу, я читал книги писателей, известных в те годы, например Олдоса Хаксли, Д. Г. Лоуренса или любого из тех, чьи книги я мог достать в библиотеке Сильвии Бич или найти у букинистов на набережных.

У Достоевского было то, чему можно было поверить, и то, чему невозможно было, но кое-что настолько правдивое, что меняло тебя, пока ты читал; о хрупкости и безумии, пороке и святости, о сумасшествии азартной игры ты узнавал так же, как о дорогах и пейзажах у Тургенева, о передвижениях войск, топографии, об офицерах и солдатах и о боях у Толстого. По сравнению с Толстым то, как описывал гражданскую войну Стивен Крейн, кажется блестящими фантазиями больного мальчика, который никогда не видел войны, а только читал хронику, и описания боев, и смотрел фотографии Брэйди, - то, что я читал и видел в доме деда.

– Ну а великие полководцы, о которых мы столько слышим, вроде генералов Монтгомери и Паттона?
– Забудь о них, дочка. Монти – это такой тип, которому нужен пятнадцатикратный перевес над противником, да и тогда он никак не решается выступить.
– А я всегда считала его великим полководцем!
– Никогда он им не был, – сказал полковник. – И хуже всего, что он это знает сам. Как-то при мне он приехал в гостиницу, снял военный мундир и напялил юбочку, чтобы поднять дух населения.
– Ты его не любишь?
– Почему? Просто он типичный английский генерал, отсюда все его качества. Так что ты насчет великих полководцев помалкивай.
– Но он ведь разбил генерала Роммеля.
– А ты думаешь, там, против Роммеля никого не было? Да и кто не победит, имея пятнадцатикратный перевес? Когда мы тут воевали мальчишками, Gran Maestro и я, мы побеждали целый год, побеждали в каждом бою при их перевесе в три или четыре к одному. Выдержали три тяжелых сражения. Вот почему мы не прочь подшутить над собой и не пыжимся, как индюки. В тот год мы потеряли больше ста сорока тысяч убитыми. Вот почему мы умеем подурачиться и нет в нас никакого чванства.