Темные аллеи. Повести и рассказы

Вот живешь ты такой дворянин, пишешь рассказики, путешествуешь с женой по разным странам, тебе уже под пятьдесят, начинаешь думать о покое где-нибудь у моря, жизнь стабильна и прекрасна... и тут хлобысь! Государства, в котором ты прожил всю жизнь, больше нет, на его месте начинает вырастать что-то новое и незнакомое, к власти приходит какая-то голытьба, на улицах городов льется кровь, водка и блевотина, вокруг хаос и неразбериха, ничего непонятно, и единственная твоя надежда - что кто-то наведет порядок, по Бунину - добрый дядя со стороны, француз там или немец, вон же виднеется вдали французский миноносец на рейде, да и молва идет, что немцы уже где-то рядом.

Это дневниковые заметки времен Гражданской войны, в которой Бунин занял сторону умирающего, а не зарождающегося мирового порядка, и на страницах дневника выплескивал свои эмоции, которые, надо сказать, с высоты дня сегодняшнего выглядят очень знакомо. Если ознакомиться с дальнейшей биографией Бунина, все тоже стабильно (в частности, вот, например, запись в его дневнике от 22 июня 1941 года:

Сто лет прошло, а мы все там же...

Повесть об ушедших временах крепостного права, о жизни, оскудении и вырождении мелкопоместных дворян. В повести нет "густоты", перенасыщенности, нервозности "Деревни". Повествование в "Суходоле" более спокойно, уравновешенно, поэтично. Обнаженная правда не лишала её открытого лиризма, поэзии.Вглядываясь в прошлое, Бунин стремился понять, почему так быстро исчезло, разорилось и выродилось целое сословие мелкопоместных дворян. Дело было не только в экономике, в отмене крепостного права. Писатель ищет корни более сокровенные, его всё больше и больше занимает национальная психология, "русская душа." Размышления о суходольской душе, " над которой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного её быта... древней семейственности", возникает в первой главе и, изменяясь, проходят через всю книгу, образуя философскую основу повествования. Мотив удивления, тайны, странностей, которые предстоит разгадать, главенствуют в повести. С первых же строк автор вводит в сферу необычного, запутанного, странного. Странной кажется привязанность целого ряда героев повести к Суходолу, к родовой разоренной усадьбе, где столько горя видели они. Странными были ихние взаимоотношения. "Непонятными были характерны людей, совмещающие в себе и доброту, беззаботность, мечтательность, и жестокость, своеволие, капризность, и смирение, долготерпение, покорность".
Суходольская дворовая девушка Наталья, безумно влюбившаяся в молодого барина Петра Петровича, совершает мелкую кражу, не сознавая своего поступка, и, жестоко наказанная этим же Петром Петровичем, остриженная и с позором отправленная на дальний пустынный хутор пасти гусей, до конца жизни преданно обожает его, молится за него. И здесь главное для Бунина не в бесчеловечной жестокости крепостных времен, хотя он и не смягчает ее, а в этой удивительной способности простой крестьянки на такую большую, безответную и само- отверженную любовь, перед властью которой все равны.
Суходол, как символ русского бытия, и дворовая Наталья, взращенная поэзией и дикостью суходольской, - два вершинных образа, в которых сказалось свое представление Бунина о России и русском характере.

"Деревня", показала наивысшую степень сближения бунинского таланта с современной действительностью в ее реальном развороте. Архиреальная, грубая на вкус "утонченных" господ, пахнущую перегноем и прелыми лаптями вещь. "Деревня" перенасыщена материалом действительности, современным первой русской революции, отголосками общероссийских политических событий, толками, слухами, предположениями, полными бурных надежд и горьких разочарований тех лет. Здесь все: и пылающие вдалеке помещичьи усадьбы, и попытка мужицкого самоуправства в самой Дурновке, принадлежащей теперь Тихону Красову, правнуку крепостного, затравленного борзыми помещика Дурнова; и "озорство" на дорогах, и бегство помещиков в города, и казачьи сотни, вызванные для защиты их, и конституция, и монополия на водку, и рассказы о хитроумных дипломатических маневрах министра "Вити" (Витте), и ночные страхи имущих, и беспечная, разгульная удаль неимущих, и необозримое половодье народного недовольства, медленно входящее в берега "правопорядка". Густота и плотность жизненного материала в повести поистине необычная и для самого Бунина, и для того классического, как бы замедленного строя повествования, какого он, при всем очевидном своеобразии его письма, держался ранее. Он всегда предпочитал рассказывать о том, что было вчера, что минуло и чему уже подведен какой-то итог,— на всем у него милый его художническому сердцу элегический отпечаток воспоминания. Здесь он словно бы еще и не выбрался из той сумятохи и горячки революционной поры, из ее многолюдства и разноголосицы, споров и пересудов. Кажется, что повесть написана в те самые дни и месяцы, а не четыре-пять лет спустя. В "Деревне" немного героев с именами и прямым участием в событиях, развивающихся в ней,— гораздо больше безымянного сельского и уездного люда, мужиков, покупателей в лавке Тихона Красова, нищих, странников, уездных торговцев, девок и баб на поденщине, ночных сторожей,— и почти все они что-то вспоминают, о чем-то рассказывают, называют множество людей, которые в натуре не появляются на страницах повести. Сгущение темных красок в изображении деревенской действительности иногда кажется даже переходящим в крайности, в выборочное экспонирование уродств, жестокости, цинизма и кретинизма. Тут исходные с нравами диких племен примеры сживания со свету стариков в семьях как раз не бедных; и "уступка" жен мужьями по сходной цене; и дикая похвальба "пустоболта" Серого тем, как он хитро выслеживал дочь, "снюхавшуюся" с парнем Егоркой, да и "прихватил", и "всю пояснику ей изрубил" "кнутиком похоженьким", и Егорку заставил жениться. К людям, которые чтят божеские законы и утвердившиеся традиции Бунин снисходителен. Наоборот, в противоположность к людям, так или иначе уже порывающим с этим исконным крестьянским миром, узнавшим соблазн отхожих заработков на фабрике, в городе, на железной дороге, недовольным, непоседливым и "вольным на слова" с их идеалом: "не пахать, не косить, девкам жамки носить..." — Бунин беспощаден. Дениска из "Деревни" — один из таких ненавистных Бунину людей. Примечательно, что не у кого другого, а именно у Дениски автор обнаруживает сверток "литературы", где вкупе со всякой лубочной дрянью находится и брошюра "Роль пролетариата", причем автор заставляет Дениску по его безграмотности исказить второе слово этого заглавия — "проталерията", а также назвать все это вместе "кляповинкой разной".
Было бы несправедливым сказать, что будучи, в силу своей принадлежности к дворянскому классу, автор видел деревню той поры в таком мрачном свете. Особая беспощадность в показе деревни и мужика в значительной степени была здоровой реакцией на идеализированное и слащавое освещение этого материала у ранних авторов. Бунин, при всей его антипатии, следуя художественному такту, избегает подавать деревенские ужасы в непосредственной картине. Живьем ободранный мужиками бык бегает "за сценой", в изустной молве,— это слух, полулегенда той поры "деревенских беспорядков", но не прямое утверждение автора.
Подводя итог нужно сказать, что название повести Бунина соответствует концепции, высказываемой наставником Кузьмы Красова, уездным чудаком и философом Балашкиным, о том, что Россия вся есть деревня, и, таким образом, безнадежно горькие судьбы дикой и нищей деревни — это судьбы России.

Невероятно пронзительный и трогательный рассказ-воспоминание. Рассказ интересен не столько сюжетом, сколько эмоциями главной героини. Её переживаниями, тоской и общей меланхолией повествования.

Главная героиня вспоминает тот осенний день, когда её любимый уходил на войну. Как они прощались, как она не хотела жить без него.

Молодые люди тогда даже не подозревали, что видят друг друга в последний раз. Даже если мысли такие озвучены, в них человек отказывается верить до последнего.

Для героини тот осенний день был последним настоящим в её жизни, следующие годы воспринимались лишь сном. Это подчёркивается и тем, как описаны все дальнейшие события в жизни героини — они написаны большими абзацами, без разбивки. Подчёркивая, что они не имеют никакого смысла, никакого значения для самой героини. Просто перечисление, череда событий, которые не заслуживают, чтобы на них обратили внимание. Она ждала того воссоединения, о котором они договорились тридцать лет назад. И она хранила их всю жизнь.

Метафора с осенью очень красивая. Яркое и беззаботное лето закончилось. А впереди зима, холодная, лишённая красок, пустая. Как жизнь героини, которая вынуждена распродавать всё, что у неё имелось более-менее ценного. Потом скитания, жизнь в эмиграции. Поездки главной героини почти полностью повторяют маршрут самого Бунина.

В рассказе противопоставляется любовь и война, которая унесла много жизней, разделила и искалечила большое количество людей и судеб. А главную героиню — лишила смысла жизни.

Рассказ совсем небольшой, но умудряется глубоко проникнуть и задеть какие-то струны души, что ещё долго сидишь, закрыв книгу и пытаешься прочувствовать прочитанное снова и снова.

Не хочется думать, что жизнь главной героини оборвётся и на этом всё. Я верю, что две любящие души воссоединятся и будут “сидеть на облачке и, свесив ножки вниз, друг друга называть по имени”.

"Чистый понедельник" - пожалуй наиболее светлый рассказ из сборника "Тёмные аллеи" Ивана Бунина. И связано это с тем, что в нём Иван Алексеевич обращается к теме для меня близкой. В центре "Чистого понедельника" лежит история сестры Марфо-Мариинской обители милосердия. Неприятие главной героиней рассказа всего мiрского отражается в её образе жизни:

"Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом...
на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать..."

Героиня сознаёт своё духовное устроение, свою надмiрность и выражает противление институту брака:

" Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:
— Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь..."

Рассказчик поначалу не придаёт этому особого значения, полагая что со временем героиня изменит своё решение:

"Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» — сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке..."

Главный герой ещё не осознаёт глубинные причины этого отказа. Для него до поры, до времени кажется диковинкой её религиозность. Прозрение приходит слишком поздно, когда героиня уже твёрдо уверовала в своё предназначение и готова покинуть мiр:

"Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!... "

"Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна...
— Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, — сказала она..."

Но это решение приходит к героине неспроста. Неспроста вводит Иван Бунин в ткань повествования и Марфо-Мариинскую обитель милосердия, и великую княгиню Елизавету Фёдоровну Гессен-Дармштадтскую, основательницу этой обители:

"На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
— Нельзя, господин, нельзя!
— Как нельзя? В церковь нельзя?
— Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч..."

Пожалуй, ни в одном другом своём рассказе Бунин так подробно не описывал Москву "духоносную". Тут и храм Христа Спасителя, и Новодевичий монастырь, и собор Василия Блаженного, и Марфо-Мариинская обитель милосердия и др. Для усиления эффекта автор вводит в свой рассказ также колокольные звоны, церковное пение:

"— Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... "

И мощным диссонансом этому духовному великолепию выступает сцена "капустника" во МХАТе. Сцена весьма хороша, тут и Станиславский с Москвиным, и Сулержицкий и Качалов:

"на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан...
"скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
— Дозвольте пригласить на полечку Транблан..."
К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:
— Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!.."

Именно посещение героиней этого "капустника" и явилось катализатором её решения покинуть мiр и уйти в Марфо-Мариинскую обитель милосердия. Именно там, по прошествии времени её и встречает главный герой:

"Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот..."

Удивительно, но этот прекрасный рассказ Иван Алексеевич написал в 1944 году 12 мая. Вместе с тем в нём очень сильно ощущается бунинская ностальгия по утраченной Руси...

Рассказ о нравах царивших в России, которую мы потеряли, начинается, как святочная история. Долгое вступление настраивает на нужный лад. Просторный деревенский дом с низкими потолками и большими комнатами начищен до блеска и замер в благоговении в ожидании главного зимнего праздника всех православных христиан - Рождества Христова. В красных углах каждой комнаты перед иконами горят свечи и лампады. Все домочадцы спят и только маленькая сухонькая странница Машенька, гостившая в ту пору в усадьбе, бесшумно ходит из комнаты в комнату, крестится, кланяется иконам и читает молитвы. За этим занятием застает ее молодой господин, которому в ту пору не спалось. Удивило его то, что кроме знакомых псалмов она упоминает еще некого господнева волка и просит того молить царицу небесную. Заинтересовавшись такой невидалью, хозяин просит поведать странницу о неслыханном им до той поры святом - волке господнем и откуда ей о нем стало известно. В своей простоте Машенька отвечает, что раз в церкви написан, стало быть такой святой существует, а его изображение, с золотым сиянием вокруг головы, видела она своими глазами. И рассказала она о предании, существовавшем в семье мужа ее хозяйки. Машенька, тогда была крепостной девушкой, и поехали они в далекую деревню, навестить старый заброшенный дом, принадлежащий князю, дедово наследие.

История жуткая, какие любили рассказывать в старину. Язык Бунина всегда точен и живописен, и по этому, ему отлично удается парой предложений задать нужный настрой.

В те времена, сидел в Крутых Горках князь, прогневивший царицу, и не имевший права никуда из своего имения выезжать. От безделья в заточении князь маялся и чтобы как-то себя развлечь, полюбил рабам своим казни устраивать. И не было в округе ни одной девицы, которую он бы не испортил. До того распоясался, что польстился на молодую супругу своего сына, с которой тот приехал из Петербурга на поклон отцу. Сын о том проведал, супругу в охапку и бежать из отчего дома. Да только и старик не промах - организовал погоню и преследовал молодых.

И уже было поймал, когда откуда ни возьмись выпрыгнул на него огромный волк и задрал. Только и успел князь, что покаяться да приказать написать волка в церкви над своей могилой, в назидание потомкам. Так волк и стал святым.

Как всё-таки неизведана и необъяснима человеческая природа влечения одного к другому...
Она бедна, наивна, простодушна и как-то болезненно откровенна до беззащитности. Может именно этим и влечёт прославившегося, хорошо одетого писателя красивой наружности?

Она отдаётся и покоряется, он принимает и вкушает, чтобы потом всегда помнить. Что ж, пусть так и будет, если этого хотят оба...

К Бунину отношение сложное и каждое его произведение, даже маленькое, вызывает двойственные ощущения. С одной стороны слог вроде и "акварельный", и "пронзительный", но есть чувство фальши. Где-то перебор с эпитетами, где-то ненужное повторение, отсутствие синонимов - чувство натянутости не покидает. За такой короткий текст три раза небо было бирюзовым. Слово красивое, не спорю. Но есть же и другие оттенки.

Лубочный быт мелкопоместного дворянчика опять же не особо привлекает. Аромат антоновки это сказочно и до слёз сентиментально, но, послушайте, милгосударь, цэ ж деревня, там еще и навозом должно тянуть. Хорошо в краю родном. А у Бунина только безмускусный пот благородной охоты. Резвиться изволят барчуки. В людскую забегают хлебца свистнуть, да не по утренней росе, а всё больше по паркету. Ему ж корову не доить в 4 утра.

Вот что я бухчу, да? Какая корова, он же барин. Просто этот заливистый восторг беготни по русской деревне в белых кальсонах пузырём и соком антоновки на припухших губах - это слишком восхитительно для моей грубой натуры.