Трилогия: Моллой. Мэлон умирает. Безымянный

Странное дело, меня занимали некоторые вопросы богословского характера. Такие, например.

• Как относиться к теории, согласно которой Ева родилась не из ребра Адама, а из жирового утолщения на его ноге (задницы)?
• Ползал ли змий, или, как утверждает Коместор, он передвигался вертикально?
• Зачала ли Мария через ухо, как утверждают Августин и Адобар?
• Долго ли нам ещё ждать пришествия Антихриста?
• Действительно ли имеет значение, какой рукой подтираться?
• Как относиться к ирландской клятве, при которой правую руку возлагают на мощи святых, а левую — на мужской член?
• Соблюдает ли природа субботу?
• Правда ли, что чертям не страшны адские муки?
• Как относиться к алгебраической теологии Крэга?
• Правда ли, что святой Рош в младенчестве отказывался по средам и пятницам от материнской груди?
• Как отнестись к отлучению от церкви хищных зверей в XVI веке?
• Следует ли одобрить итальянского сапожника Ловата, который распял себя, предварительно оскопив?
• Чем занимался Господь до сотворения мира?
• Не может ли молитвенный экстаз стать в конце концов источником скуки?

Быстро, быстро, мое имущество. Тише, тише, еще тише, время у меня есть, много времени, кaк всегдa. Мой кaрaндaш, двa моих кaрaндaшa, один — от которого не остaлось ничего, кроме выпaвшего из деревянной оболочки грифеля, зaжaтого моими огромными пaльцaми, и другой — длинный и круглый, зaтерянный где-то в кровaти, я держу его про зaпaс и искaть не буду, я знaю, он где-то тaм, если у меня остaнется время, когдa я кончу, то поищу его, a если не нaйду, знaчит, его у меня нет, и я испрaвлю это место другим кaрaндaшом, если от него что-нибудь остaнется. Тише, тише. Моя тетрaдь. Я не вижу ее, но чувствую, что онa в левой руке, не знaю, откудa онa взялaсь, ее со мной не было, когдa я сюдa попaл, я догaдывaюсь, что тетрaдь — моя. Кaково! Кaк я мил, кaк будто мне всего семьдесят! В тaком случaе кровaть тоже моя, и тумбочкa, и тaрелкa, и горшки, и буфет, и одеялa. Нет, ничего из перечисленного мне не принaдлежит. Но тетрaдь — моя, почему, объяснить не могу. Итaк, двa кaрaндaшa, тетрaдь и еще пaлкa, которой у меня тaкже не было, когдa я сюдa попaл, но которую я считaю своей, кaжется, я уже описывaл ее, я спокоен, время у меня есть, однaко описaний будет кaк можно меньше. Пaлкa со мной в кровaти, под простынями, было время, когдa я терся о нее, приговaривaя: Моя мaленькaя. Но онa уже дaвно торчит из-под подушки и кончaется не тaм, где я, a горaздо дaльше. Продолжaю по пaмяти. Черным-черно, с трудом рaзличaю окно. Должно быть, сновa вошлa ночь.

Для проклятых есть какой-то бог, как в первый день, сегодня первый день, он начинается, я отлично это знаю, я не забуду его до тех пор, пока буду двигаться, я буду рождаться и рождаться, рождаться в ничто, и возвращаться в ночь, не побывав. Взгляните на пурпур розы, это заря, если бы я мог запереться, быстро, я запрусь, это буду не я, быстро, я приготовлю место, не мое, не имеет значения, я не чувствую своего места, возможно, ощущение придет, я сделаю место своим, помещу себя в него, помещу кого-то в него, найду в нем кого-то, помещу себя в того, кого найду, скажу, что он — это я, возможно, он сохранит меня, возможно, место сохранит нас, меня внутри другого, а место вокруг нас, тогда все кончится, кончится, мне не придется двигаться, я закрою глаза, мне останется только говорить, совсем нетрудно, мне есть что сказать, о себе, о своей жизни, жизнь получится хорошей, я буду знать, кто говорит и о чем, буду знать, где я, возможно, я сумею умолкнуть, вероятно, они только этого и ждут, снова появились они, чтобы простить меня, ждут, когда я вернусь, домой, чтобы простить меня, это ложь, которой они не хотят положить конец, я закрою глаза, обрету наконец-то счастье, сегодня утром получается именно так.

Главное — продолжать извиваться, вечно, на крючке, пока есть воды, и берега, и развлекающийся в небесах Господь-рыболов, охотящийся за своим созданием через посредство своих избранных мерзавцев. Я заглотил три крючка, но не насытился. Отсюда и стоны. Какая радость — знать, где находишься и где окажешься, не будучи там! Остается лишь поудобнее устроиться на дыбе в блаженном ведении, что ты навеки никто. Жаль, что мне одновременно пришлось лишиться языка, а то бы он мирно истекал кровью, облизывая губы. Разумеется, нельзя же сохранить все до конца. Они, конечно, вынесут меня однажды на поверхность, забудут о своих разногласиях и согласятся, что не стоило трудиться ради такой ничтожной добычи, ради таких ничтожных добытчиков. Какое молчание тогда наступит!

Вотще я неподвижен, бог — он. А другой? Я приписывал его глазам мольбу, снисхождение, призыв. А он не смотрит на меня, не знает обо мне, ни в чем не нуждается. Я — единственный человек, все остальное — божественно.
Воздух, этот воздух, что можно сказать о нем? Поближе ко мне он серый, мутно-прозрачный, чуть подальше густеет, расправляя тонкие непроницаемые завесы. Неужели я испускаю слабый свет, позволяющий видеть то, что происходит под самым моим носом? Такое предположение в настоящий момент не поможет. Нет такой глубокой ночи, по крайней мере, я так слышал, мрак которой не смог бы пронзить, в конце концов, свет, отбрасываемый потемневшим небом или самой землей. Ничего похожего на ночь там, где я нахожусь. Только серый туман, сперва дымный, потом вовсе непроницаемый, и все же светящийся. А может быть, этот непроницаемый для моего взгляда экран, похожий на уплотнившийся воздух, — не что иное, как сплошная стена, плотная как свинец?

Голова выросла из уха, чтобы разъярить его еще больше, должно быть, именно так. Голова на месте, приделанная к уху, а в ней ничего, кроме злости, единственное, что важно, пока. Трансформатор, в котором звук превращается, без помощи разума, в злость и ужас, единственное, что требуется, пока. Извилины обнаружатся позже, когда его выгонят. И почему человеческий голос, а не завывание гиены или стук молотка? Ответ: Чтобы потрясение оказалось не слишком велико, когда его пристальный взгляд упадет на корчи настоящих губ.

Одинок я не буду, вначале. Я, конечно же, одинок. Одинок. Преждевременно сказано. Но говорить надо преждевременно. Только откуда берется уверенность, в таких потемках? У меня будет общество. Вначале. Несколько кукол. Потом я их разбросаю, развею по ветру, если сумею. И вещи. Какое отношение к вещам следует признать правильным? И, прежде всего, нужны ли они? Вот в чем вопрос. Но у меня есть иллюзии на этот счет, вещи должны понадобиться, и самое лучшее в связи с этим — ничего не решать наперед, если вещь по той или иной причине появится, ее необходимо принять во внимание. Где есть люди, там, как говорится, есть и вещи. Означает ли это, что, принимая людей, следует принимать и вещи? Время покажет. Самое главное, не знаю почему, не иметь системы. Люди с вещами, люди без вещей, вещи без людей, какая разница, я льщу себя надеждой, что мне не понадобится много времени, когда я решусь выбросить их, развеять по ветру. Не представляю, как это удастся. Лучше бы не начинать, но начать я должен. Иными словами, я должен продолжать. Возможно, все кончится тем, что я задохнусь в толпе. Бесконечные приходы и уходы, толкотня, суета распродажи. Нет, это не грозит. Не это грозит.

Бесконечная пытка, которую не осознать, и не ограничить, и не почувствовать, и не выстрадать, да, даже не выстрадать, и я страдаю-то неправильно, даже страдаю неправильно, как индюшка, умирающая стоя, цыплята облепили ей спину, а крысы не спускают с нее глаз.