За рекой, в тени деревьев, Опасное лето

Что поделаешь, господа! Повиноваться — удел мужчины.

Броня превращает людей в наглецов, а это первый шаг к трусости, к настоящей трусости. Может, тут виновата еще и боязнь пространства.

– Я люблю тебя, ты, проклятая! Но ты ведь мне и дочка тоже. И что мне все наши потери, если нам светит луна, наша мать и отец наш? Ну а теперь пойдем ужинать.
Он прошептал ей это так тихо, что тот, кто не любит, никогда бы не услышал.
– Хорошо, – сказала девушка. – Хорошо. Но сначала поцелуй.

— Неделя — короткий срок. Если речь идет о тюремном заключении.
— Ты не знаешь, какая неделя длинная, когда тебе девятнадцать.
— Мне не раз приходилось чувствовать, каким длинным бывает час, — сказал полковник. — Я бы мог тебе рассказать, как бесконечно тянутся две с половиной минуты.

Сколько можно рассказывать таких историй? Уйму, но что проку? Расскажи их хоть тысячу – войне все равно не помешаешь. Люди возразят: мы же теперь не воюем с фрицами, да и кошка ела не меня и не моего брата Гордона, тот был на Тихом океане. Может, Гордона съели крабы. А может, он просто растворился в океане.

Его самого трижды ранило в ту зиму, но раны все были удачные — легкие ранения, не задевшие костей, и это внушило ему твердую веру в свое бессмертие, — ведь его давно должны были убить во время одного из ураганных обстрелов перед какой-нибудь атакой. В конце концов, и ему попало как следует, на всю жизнь. Ни одна из его ран не оставила такого следа, как это первое тяжелое ранение. «Наверно, — думал он, — я тогда потерял веру в бессмертие. Что ж, в своем роде это немалая потеря».

Человек всегда прав, пока не ошибется.

Отчего я такой ублюдок, отчего я не могу <...> быть добрым и хорошим, каким мне хочется быть?

Человек всегда прав, пока не ошибётся.

Эх, как бы я хотел подарить ей уверенность в завтрашнем дне, но её больше не существует. Я бы хотел подарить ей мою любовь, но она ничего не стоит; мои богатства, но их в сущности нет, если не считать двух хороших охотничьих ружей.