Американский претендент. Жизнь на Миссисипи

За день до отъезда из Ганнибала я заметил занятную вещь: необычайную растяжимость, которую здесь приобретает обычное для каждой долготы и широты время. Я узнал это от самого незаметного человека – от чернокожего кучера одного из моих друзей, живущего в трёх милях от города. Кучер должен был заехать за мной в Парк-Отель в семь тридцать вечера и отвезти меня за город. Но он очень опоздал, – он явился к десяти часам. Вместо извинения он сказал:
– В деревне время часа на полтора медленнее идёт, чем в городе; попадёте вовремя, хозяин. Мы, бывало, в воскресенье спозаранку выедем из деревни и попадаем к самой середине проповеди. Время не сходится. И никак тут не рассчитаешь.
Я потерял два с половиной часа, но узнал факт, за который не жаль отдать и четыре.

«Грэнд-Тауэр» называется так из-за большой неуклюжей скалы, выдающейся из воды у миссурийского берега, – искусная постройка мастерицы-природы и одно из самых живописных мест в этих краях. Ближайшие соседи этой скалы: «Очаг Дьявола», очевидно названный так потому, что ни на какой другой очаг он не похож, и «Столик Дьявола», представляющий собой совершенно гладкую скалу на основании, суживающемся, как ножка бокала. Скала эта возвышается на пятьдесят – шестьдесят футов над рекой, у пропасти, поросшей плющом и цветами, и действительно похожа на чайный стол, пригодный и дьяволу, и христианину. Дальше вниз по реке есть и «Локоть Дьявола», и «Дорожка Дьявола», и всякое другое его имущество, которое сейчас мне не вспомнить.

…я предполагал, я надеялся, что проведу на реке остаток своих дней и умру у штурвала, когда моя земная миссия будет окончена. Но тут пришла война, торговля приостановилась, и прекратилась моя работа.
Мне пришлось искать другого заработка. Я стал рудокопом в серебряных копях Невады; потом газетным репортёром; потом золотоискателем в Калифорнии; потом репортёром в Сан-Франциско; потом специальным корреспондентом на Сандвичевых островах; потом разъездным корреспондентом в Европе и на Востоке; потом носителем факела просвещения на лекторских подмостках, – и наконец я стал книжным писакой и непоколебимым столпом среди других столпов Новой Англии.
В этих немногих словах я охватил те медленно протекшие годы – двадцать один год, – которые приходили и уходили с тех пор, как я в последний раз выглянул в окно лоцманской рубки.