Контрапункт. О дивный новый мир. Обезьяна и сущность. Рассказы

-- Ну а самоотречение, самопожертвование? Будь у вас Бог, был бы тогда резон для самоотречения.
-- Но индустриальная цивилизация возможна лишь тогда, когда люди не отрекаются от своих желаний, а, напротив, потворствуют им в самой высшей степени, какую только допускают гигиена и экономика. В самой высшей, иначе
остановятся машины.
-- Был бы тогда резон для целомудрия! -- проговорил Дикарь, слегка покраснев.
-- Но целомудрие рождает страсть, рождает неврастению. А страсть с неврастенией порождают нестабильность. А нестабильность означает конец цивилизации. Прочная цивилизация немыслима без множества услаждающих
пороков.
-- Но в Боге заключается резон для всего благородного, высокого, героического. Будь у вас...
-- Милый мой юноша, -- сказал Мустафа Монд. -- Цивилизация абсолютно не нуждается в благородстве или героизме. Благородство, героизм -- это симптомы политической неумелости. В правильно, как у нас, организованном обществе
никому не доводится проявлять эти качества. Для их проявления нужна обстановка полнейшей нестабильности.

"Как бы интересно стало жить на свете, - подумал он, - если бы можно было отбросить заботу о счастье".

В натуральном виде счастье выглядит убого рядом с цветистыми прекрасами несчастья. И разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворённость совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.

Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота - неспособны. Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой.

- Можно подумать, его убивают, - сказал Главноуправитель, когда дверь за Бернардом закрылась. - Имей он хоть крупицу смысла, он бы понял, что наказание его является, по существу, наградой. Его ссылают на остров. То есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это все те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодными к жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет. Я почти завидую вам, мистер Уотсон.
Гельмгольц рассмеялся.

• Тогда почему же вы сами не на острове? - спросил он.
• Потому что все-таки предпочел другое, - ответил Главноуправитель. - Мне предложили выбор - либо ссылка на остров, где я смог бы продолжать свои занятия чистой наукой, либо же служба при Совете Главноуправителей с перспективой занять впоследствии пост Главноуправителя. Я выбрал второе и простился с наукой. Временами я жалею об этом, - продолжал он, помолчав. - Счастье - хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо труднее, чем служить истине, если ты не сформован так, чтобы служить слепо. - Он вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее. - Но долг есть долг. Он важней, чем собственные склонности. Меня влечет истина. Я люблю науку. Но истина грозна; наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь была благотворна. Наука дала нам самое устойчивое равновесие во всей истории человечества. Китай по сравнению с нами был безнадежно неустойчив; даже первобытные матриархии были не стабильней нас. И это, повторяю, благодаря науке. Но мы не можем позволить, чтобы наука погубила свое же благое дело. Вот почему мы так строго ограничиваем размах научных исследований, вот почему я чуть не оказался на острове. Мы даем науке заниматься лишь самыми насущными сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейше ставятся препоны. А занятно бывает читать, - продолжил Мустафа после короткой паузы, - что писали во времена Господа нашего Форда о научном прогрессе. Тогда, видимо, воображали, что науке можно позволить развиваться бесконечно и невзирая ни на что. Знание считалось верховным благом, истина - высшей ценностью; все остальное - второстепенным, подчиненным. Правда, и в те времена взгляды начинали уже меняться. Сам Господь наш Форд сделал многое, чтобы перенести упор с истины и красоты на счастье и удобство. Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота - не способны. Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой. Но, несмотря на все это, научные исследования по-прежнему еще не ограничивались. Об истине и красоте продолжали толковать так, точно они оставались высшим благом. Это длилось вплоть до Девятилетней войны. Война-то заставила запеть по-другому. Какой смысл в истине, красоте или познании, когда кругом лопаются сибиреязвенные бомбы? После той войны и была впервые взята под контроль наука. Люди тогда готовы были даже свою жажду удовольствий обуздать. Все отдавали за тихую жизнь. С тех пор мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничто не дается. За счастье приходится платить. Вот вы и платите, мистер Уотсон, потому что слишком заинтересовались красотой. Я же слишком увлекся истиной и тоже поплатился.
• Но вы ведь не отправились на остров, - произнес молчаливо слушавший Дикарь.

• В том и заключалась моя плата. В том, что я остался служить счастью. И не своему, а счастью других. Хорошо еще, - прибавил он после паузы, - что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы обходились без них. Пришлось бы, вероятно, всех еретиков отправлять в умертвительную камеру.