Контрапункт. О дивный новый мир. Обезьяна и сущность. Рассказы

Жжик, жжик! — прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась
в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка,
подарок архипеснослова.
"Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин..."
Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих,
гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг,
пробивает, буравит решимость. "Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие
обеты. Будь воздержней, не то..."
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко,
разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног — правой, левой —
и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой
круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.
— Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! — Она распахнула
руки.
Но, вместо того чтобы ответить: "Милая!" — и принять ее в объятия,
Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и
напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.
— Любимый! — сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи,
прижалась к нему.
— Обними же меня, — приказала она. — Крепче жми меня, мой кролик. —
У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в
барабаны. — Целуй, — она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот,
— целуй до истомы. Ах, любовь острее...
Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не
разжимая хватки.
— Ай, мне больно, мне... ой! — Она вдруг замолчала. Страх заставил
забыть о боли — открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое,
бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом,
сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:
— Но что с тобой, Джон?
Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие
ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но
жуткий, послышался скрежет его зубов.
— Да что с тобой? — вскричала она.
И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.
— Блудница! Шлюха! Наглая блудница!
— Ой, не на-а-адо! — Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.
— Шлюха!
— Прошу-у те-бя-а-а.
— Шлюха мерзкая!

Из ванной донесся неприятный характерный звук.
– Тебе что, нехорошо? – громко спросил Гельмгольц.
Ответа не последовало. Звук повторился, затем снова; наступила тишина. Щелкнуло, дверь ванной отворилась, и вышел Дикарь, очень бледный.
– У тебя, Джон, вид совсем больной! – сказал Гельмгольц участливо.
– Съел что-нибудь неподходящее? – спросил Бернард.
Дикарь кивнул.
– Я вкусил цивилизации.
– ??
– И отравился ею; душу загрязнил. И еще, – прибавил он, понизив голову, – я вкусил своей собственной скверны.

Один из студентов поднял руку: он, конечно, вполне понимает, почему нельзя, чтобы низшие касты расходовали время Общества на чтение книг, и притом они всегда ведь рискуют прочесть что-нибудь могущее нежелательно расстроить тот или иной рефлекс, но вот цветы...насчет цветов неясно. Зачем класть труд на то, чтобы для дельт сделалась психологически невозможной любовь к цветам?
Директор терпеливо стал объяснять. Если младенцы теперь встречают розу ревом, то прививается это из высоких экономических соображений. Не так давно (лет сто назад) у гамм, дель и даже у эпсилонов культивировалась любовь к цветам и к природе вообще.. Идея была та, чтобы в часы досуга их непременно тянуло за город, в лес и поле, и, таким образом, они загружали бы транспорт.

• И что же, разве они не пользовались транспортом? - спросил студент.
• Транспортом-то пользовались, ответил Директор. - Но на этом хозяйственная польза и кончалась.

• МЫ прививаем массам нелюбовь к природе. Но одновременно мы внедряем в них любовь к загородным видам спорта. Причем именно к таким, где необходимо сложное оборудование. Чтобы не только транспорт был загружен, но и фабрики спортивного инвентаря. Вот из чего проистекает связь цветов с электрошоком, - закруглил мысль Директор.
• Понятно, - произнес студент и смолк в безмолвном восхищении.