Избранные сочинения. В 3 т. Том 2. Рудин. Дворянское гнездо. Дым

Это второе знакомство с автором. Первым, конечно же был роман «Отцы и дети», еще в далеком школьном возрасте. (К слову, я уже ничего из него не помню). Но «Дворянское гнездо» - это что-то иное.

У нас есть своего рода четырехугольник главных героев, между которыми происходят любовные перипетии. Это Федор Лаврецкий и его жена Варвара. Типичный образец брака по расчету. Он наследник знатного имени, она из обычных (но не подумайте, что из крестьян). Последовала свадебка, молодожёны уехали путешествовать по свету, и молодая жена слишком преисполнилась этим светом. Последовал разлад и вуа-ля Федька снова на родине и ищет приключений на з…. незащищенную пятую точку.

Противоположная часть четырехугольника – это юная Лиза Калитина и её жених (агрессивно навязываемый матерью) Паншин. Причём конфликты из-за этого героя были и как между персонажами книги, так и между Тургеневым и Гончаровым (но это уже совсем другая история).

Эти герои вступают во взаимодействие между собой, но Тургенев не предусмотрел в своем произведении простого развития событий. Сюжет закручен и до конца остаются сомнения: чем же это закончится?
Мне же книга понравилась, но раздражал самый главный герой – Лаврецкий. Этот персонаж не вызывает чувства жалости или сострадания. Он виноват сам во всём, что с ним происходило, он не делал выводы из своих старых ошибок. По сути, этот персонаж ничего так и не решил в повести, за него это делали женщины и обстоятельства, а ему оставалось только философствовать и плыть по течению.

Это очень неоднозначная книга, которая не оставила меня равнодушной это уж точно. Очень советую книгу, тем более, что она по объему совсем небольшая и читается очень легко. Моя оценка 5/5.

У каждого дыма есть свой источник, процесс в результате которого появляется завеса. В данной повести дым фигуральное выражение. Герои живут в дыму, который сами и создали. Морочат друг другу голову, накручивают свою значимость, ум и влияние. На деле простые шуты, они и сами порой не понимают, что говорят и творят.
Центральный персонаж Литвинов имел четкое представление о жизни, но женщина из высшего общества сбила его с пути, закрыла своим дымом путь. Попав в это общество, до встречи с этой женщиной из своего прошлого, он ещё осознавал насколько все бестолково в этом мирке. Но и на него нашелся свой камень, который отрубил его сознание и здравый смысл. От себя ещё добавила бы «Дым и миражи». Каждый в дыму, не видя полностью картинку и все обстоятельства, рисовал себе самый желанный для него расклад, временами метаясь и толком ничего не понимая. В итоге какой-то наркотический дым получается. Читая и до этого реалистичные исторические книги, где местами описывалось высшее общество у меня уже возникало подобное сравнение. Что тогда жили в дыму, что и сейчас. Меняются поколения и декорации, но суть остаётся.
В итоге получилась хорошая, но немного скучная для меня история. Интересно было наблюдать за этой больной любовь и метаниями, скучна была политическая часть. И снова, как и в предыдущих повестях захотелось почитать историю от других лиц. Они однозначно были бы интереснее, хотя это зависит кто бы их рассказал.

Как же это хорошо! Я так давно не читала Тургенева, что совершенно забыла, настолько же он замечателен!

"Дворянское гнездо" — очень русский роман. В нем — тихая прелесть провинции, вполне себе обычная зажиточная семья и их гости, милые вечера с музыкальными номерами, разговорами и игрой в карты. Всё чинно, размеренно и без особых страстей.
Дочка хозяйки — Лиза Калитина — образец благопристойности и высочайшей духовности. И как жаль, что именно её пришлось отведать горькой любви. И ведь избранник её не виноват в этом! По нему эта любовь тоже прошла тяжёлыми сапогами...
Так звезды сошлись. Или шутки Бога, на которого так уповала Лиза?
Грустный, пронзительный и очень красивый роман. (С позиции нынешнего времени — никакой трагедии. А вот тогда...)

Как же я люблю Тургенева!..

Рудин — яркий пример того, как блестящий дар слова оборачивается пустой оболочкой.

Его красноречие — словно фейерверк: эффектно, завораживает, но мгновенно гаснет, не оставляя после себя ничего реального. Он умеет зажигать других — Наталья вдруг видит смысл и высоту жизни, Басистов вдохновляется на деятельность, — но сам остаётся в стороне, не готов платить цену за собственные идеи.

Что особенно раздражает: он, кажется, и не хочет по‑настоящему реализоваться. Ему комфортно существовать на чужих ресурсах — то у Дарьи Михайловны, то в имении у приятеля, — произносить возвышенные речи и чувствовать себя «учителем жизни», не неся никакой ответственности. Это не злонамеренность, а глубинная слабость: он живёт отражённым светом чужих ожиданий, не имея внутренней опоры.

И даже его смерть на парижских баррикадах выглядит как последний театральный жест. Не подвиг, а попытка доиграть роль «человека идеи» — но и тут всё поверхностно: он гибнет за чужое дело, так и не найдя своего места в мире. Как будто сама судьба подчёркивает: жизнь, построенная на словах без дела, завершается так же пусто.

Книга заставила задуматься: одно дело — красиво мечтать и рассуждать, а другое — действовать. Тургенев очень точно показал, как красноречие без воли к делу может разрушать жизни, как герой, который мог бы быть бОльшим, но так и остался «вечным гостем» — умным, обаятельным, бесполезным. 

В целом — сильное произведение, хоть и оставляет горькое послевкусие: а сколько таких «рудиных» вокруг? Людей, которые прекрасно говорят, но ничего не делают...

Мода такая хитроумная штука, что ей подвержены даже писатели. Вот жил-был Тургенев, и творил он в середине 19 века. Острой и животрепещущей темой тогда считалась тема «лишнего человека». Ну как мог Иван Сергеевич остаться в стороне и не сказать свое веское слово? Тургенев сказал. Говорят, что именно он и дал название самого образа «лишний человек». Вроде бы термин один, понятие установилось, но персонаж каждого отдельно взятого писателя довольно сильно отличается от своего собрата, друга по несчастью, у другого автора. Предлагаю познакомиться с Рудиным, «лишним человеком» в понимании самого Тургенева.

Очевидно, что Иван Сергеевич задумывал своего главного героя другим: более умным, более деятельным, более благородным. Но давно известно, что иногда персонажи книг начинают жить своей отдельной жизнью, переставая зависеть от пожеланий автора. Такое случилось и с Рудиным. Изначально роман назывался «Гениальная натура». Однако любому читателю понятно, что если такое определение и подходит к образу главного героя, то только в ироничном контексте. Какие сильные стороны Дмитрия Николаевича? Он искусный оратор. Это его главное достоинство. Причем настолько главное, и герой им так одарен, что остальные качества вроде как на его фоне меркнут, кажутся мелкими и незначительными. И тем не менее Рудину присуще пылкое сердце, перфекционизм, стремление к совершенству во всем. Правда, эти два достоинства весьма смахивают на юношеский максимализм, который как-то даже неприлично наблюдать у взрослого, тридцатипятилетнего, человека. И ведь ладно, если бы все три качества вели за собой Дмитрия Николаевича. Он мог бы стать великим революционером, политиком-реформатором или хотя бы философом в хорошем смысле этого слова. Однако Рудин человек настроения. Еще минуту назад звучали его пламенные речи, как вдруг взгляд тухнет, и на героя нападает меланхолия и безразличие. Поэтому он небогат. Поэтому для него закрыты все дороги к успеху. Поэтому его друзья не бывают на всю жизнь. Поэтому, собственно говоря, Рудин глубоко несчастный человек. Он – человек мечты. Ее образ манит Дмитрия Николаевича. Во имя ее он готов говорить и даже действовать, но только пока та недостижима. Как только замаячила возможность осуществления мечты, герой начинает сомневаться, а нужно ли ему это. В романе много примеров тому, но самый яркий, конечно, отношения с Натальей. Откровенно говоря, многие бывают разочарованы по достижению цели. И это не порок. Но беда Рудина в том, что он не способен довести ни одного дела до конца. Эта черта его характера в купе с той пылкостью, которая бывает вначале каждого его начинания, в какой-то момент отталкивает от него людей, очарованных им ранее. Понятно, что Рудин никак не мог бы претендовать на звание гениальной натуры. Он глубоко несчастен. Да и в чем его гениальность? В умении говорить, не больше. Но грош цена любым пламенным речам, когда сам оратор в какой-то момент начинает сомневаться в своих убеждениях.

Есть в романе и много других интересных героев. Михайло Михайлович Лежнёв двойник Дмитрия Николаевича Рудина наоборот, его отражение в кривом зеркале. Имя и фамилия уже говорят сами за себя. Это такой немножко увалень, угрюмый для чужих, но добряк для своих. Где надо, может и рыкнуть. Непреклонно придерживается своих убеждений. Именно через Лежнева образ Рудина раскрывается в романе полнее, ярче.

Очень интересный образ у Африкана Семеновича Пигасова. Пожалуй, мой любимый образ в романе. Нет, он мне не симпатичен, но добавляет нотку юмора в серьезное произведение. В то же время ему нельзя отказать в натуральности. Сколько таких Пигасовых ходит по свету! Африкан Семенович смешон в своих убеждениях, его речи настолько глупы и бессмысленны, что окружающие воспринимают Пигасова как какого-нибудь ученого попугая, выкрикивающего единственную заученную фразу «Попка дурак!». Недалекость персонажа подчеркивает его искренняя убежденность в собственной правоте, и последующая судьба, которую можно прокомментировать фразой «за что боролись, на то и напоролись». Без Пигасова роман бы потерял некоторую живость, яркость. Без Африкана Семеновича все было бы чересчур мрачно.

Как известно, эпилог Тургенев дописал уже после первого издания романа, после критики его «лишнего человека», в частности, после статьи Добролюбова «Что такое обломовщина?» (с главной мыслью которой я абсолютно согласна). Даже для читателя, незнающего всей предыстории этот кусочек произведения очевидно инороден. В нем ясно чувствуется оторванность от общего повествования. Право автора. Иван Сергеевич хотел донести до читателя образ Рудина таким, каким видел его сам. Изначально же он его видел гениальной натурой, не так ли? Поэтому критика Добролюбова ударила писателя по больному. Его Рудин, конечно, «лишний человек», но не такой как у современников, собратьев по письму. Его Рудин гениален! Пожалуй, эпилог все-таки нужен роману. Он действительно вносит некоторую ясность, добавляя яркости и резкости тем чертам характера героя, которые до того были размыты и нечетки. Опять же, о мертвых либо хорошо, либо ничего. И героическая смерть Рудина как бы налагает запрет на критику его судьбы, характера или жизни. Вроде как, неважно как человек жил, важно как он умер. Так то оно так, да не совсем. На мой взгляд, эпилог добавляет кроме положительных черт еще и отрицательные. Бессмысленное геройство на чужих баррикадах – не завершающий ли мазок ко всему образу праздношатающегося обедневшего помещика середины 19 века, обремененного единственной вещью в жизни – своей неприкаянностью, ощущением собственной ненужности и лишности? И тем не менее такой мазок был нужен, даже необходим. Пусть я его вижу и в другом оттенке, нежели сам Тургенев хотел его представить.

Я пытаюсь полюбить Тургенева, пытаюсь понять, за что его любят уже многие поколения российских читателей. И пока мне еще этого не удалось. Произведения Ивана Сергеевича мрачные, довольно беспросветные. Истины, которые в них звучат, лично для меня сомнительны, что очевидно уже из факта нашего абсолютно разного видения и восприятия одних и тех же поступков его героев. Образы достаточно устаревшие, их сложно адаптировать на сегодняшнее общество. Они мало актуальны. Они слишком литературны. Однако то, что даже после такого небольшого романа, как «Рудин», хочется рассуждать и рассуждать, мне очень импонирует. Я приверженец Чеховского изречения о краткости. В этом Тургеневу не откажешь. В общем, буду еще пытаться. Надеюсь, у меня получится.

Малоизвестный факт: Стивенсон, при написании «Джекила и Хайда», вдохновлялся.. нет, не только кокаином, но и кое-чем позабористей: Преступлением и наказанием Достоевского.
Но в русской литературе есть свой чудовищно-прекрасный «Джекил и Хайд», правда, в эстетическом смысле: роман Тургенева — Дым.
В последнее время меня стало умилять, как разные писатели назначают свидания друг другу в своих романах: Набоков — в «Отчаянии» и «Лолите» — Достоевскому, Тургенев в «Дыме» — Достоевскому, Фолкнер в «Притче» — Достоевскому, Мисима в «Золотом храме» — Достоевскому..
Что-то у меня все назначают свидание Достоевскому.. И ведь ко все он приходит! С «кузнецом»…

И как я раньше этого не замечал? Тургенев в этом чудесном романе — иной: он дал волю тёмному началу в себе, политеческому Канте Хондо, это почти танец на грани саморазрушения, знакомое каждому русскому — и не только: есть в
этом что-то есенинское, наше русское Канте..
Нужно признать: Тургенев, в запальчивом опьянении гнева говорящий о политике, похож на Толстого, в упоении пишущего свои морализаторские страницы, тома, думая, что пишет что-то гениальное, ради чего стоит бросить литературу, не понимая, что одна его художественная строка, даёт больше света, чем талмуды его морализаторства.
Так и Тургенев, говоря о политике, о своей «ненависти» к России, находится на одном уровне с обычным взъерошенным и банальным студентом: все через это проходили в юности..
Тургенев в романе договорился до «если Россия исчезнет с лица мира, этого никто и не заметит».
Мысль чудовищно тоталитарная, но многим либералам и тогда и сейчас, она нравится.

Но присмотритесь к Тургеневу.. в этой мысли он похож на Мистера Хайда, но… русского, милого, словно бы пьющего в ночном парке в одиночестве, чокаясь с берёзкой.
Такой русский Хайд, словно в рассказе Задорнова, мужик, выпивая на кухне с иностранцем, может ему всю ночь доказывать, какая Россия плохая, и… когда тот радостно согласится — дать ему в лоб.
Я перечитываю «Дым» (звучит чудесно, словно я в гостях у Бодлера).
При первом прочтении, как и многим русским, мне было не очень приятно читать о том, когда гг — Потугин (альтер эго Тургенева), говоря за всю Россию, глумится над русским народом.
Это ужасно не понравилось Тютчеву и Достоевскому.
Прочитав «Дым», он в гневе написал по этому поводу в своём Дневнике, а когда встретил Тургенева за границей, посоветовал ему купить телескоп.

- Зачем?  — удивился Тургенев

• Что бы из вашего «прекрасного далёка» лучше видеть Россию.

  Милый Достоевский, милый Тютчев! Вы ошибались! Я — ошибался!

Страницы Тургенева и любви — чистое блаженство. Похоже на сон женщины о тайне любви.Такие сны могли снится женщине.. в раю: она вспоминает о своей любви, её сладостных муках. В раю ведь нет страданий, и потому женщины бы скрывались во сне, от ангелов, словно в тёмный лес, чтобы предаться воспоминаниям и любви, и белое крыло-лунатик, словно нежный дым, трепетало бы за плечом женщины, уснувшей в цветах..
У романа вообще, акустика сна.
Помните тот изумительный момент в конце Онегина, когда Евгений идёт к Татьяне, и перед ним, с ласковым гостеприимством, как может быть только во сне, открываются двери, словно сами собой, так и гг Дыма идёт к своей возлюбленной, и дверь её открыта.
Как и в Онегине, бытие любви, изгнанное из быта пошлой и грубой жизни, свершается тайно и лунатически: общаются не столько герои, сколько сны героев, всё самое важное свершается словно на нежно просиявшем горизонте снов.

И как я раньше этого не замечал? Роман — просто весь соткан из любви, и я бы не желал его исправления, даже тех мрачных слов о России, они как раз оттеняют любовь, таинственно превращая всю политику, весь скучный мир — в простой дым, туман на заре, из которого выступают два призрака, вечные изгнанники любви, словно веточка сирени качнулась в тумане возле окна: прошёл под окном не то ангел, не то любимая..
И даже ненависть гг романа — Потугина, к России, это изумительный синестетический сдвиг всё той же любви-ненависти к женщине, ложной ненависти, которая позже осмысливается как боль неразделённой любви, и эту боль нужно на что-то перенаправить, чтобы не сойти с ума: каждый из нас перенаправлял эту боль на разное: на объект любви, на искусство, сны, разорванные письма.. но есть своя прелесть в том, что Потугин перенаправил эту боль — не на предмет, не на женщину, а на огромную Россию, с её тайным светом и инфернальной тьмой, таким образом дав крыльям своей боли и любви, расправиться вполне, стать огромными, как Россия.

Специально пробежался по зарубежным сайтам с отзывами на «Дым».
Искал специально плохие отзывы (было много хороших: итальянки, армянки, индианки, говорили, что это один из лучших романов о любви. Милые.. я с вами согласен), но были те дундуки, которые как и я раньше, полагали, что это роман-памфлет.
И ведь так его называли и наши русские… чего уж там, дундуки, и в 19 веке, ничегошеньки в нём не поняв.
Называть Дым — памфлетом, так же чудовищно, как называть «Рождение Венеры» Боттичелли — батанической зарисовкой.
Мне искренне жаль тех людей, и в 19 веке, и сегодняшних либералов и не либералов, которые вычленяют именно этот дым политики из романа, как важнейший, мол, Тургенев наконец-таки бросил вызов обожествлению «крестьянского кафтана» и иного пути России.

Чепуха. Если довериться тональности сна в романе, отдаться ему.. то станет ясно, что мы видим дивный и самый инфернальный апокриф «Онегина».
Как и положено законам сна, многое в романе предстаёт в отражённой, обратной перспективе.
Например, кроткая невеста Литвинова — Таня, на которой он хочет жениться, но неожиданно встречает свою трагическую любовь юности — Ирину.
Ирина — подлинная Пушкинская Татьяна, её лунная и мятущаяся часть, ещё не приручённая и не сдавленная корсетом замужества ложного и пустого «Света», она та самая страстная и кроткая, чуточку не от мира сего, «чужая в кругу семьи», как Татьяна пушкинская, в той же мере, как и Россия — иная, среди семьи европейских народов.
И это нормально.
Почему то мы Таню Ларину не судим за это, наоборот, а в случае с Россией.. стыдимся почему то, негодуем.

В «Дыме» (звучит идеально), разворачивается почти древнегреческая трагедия Елены Прекрасной и битвы за неё.
Роман многомерен, и только на верхнем уровне, по своему прелестном, разворачивается битва за Россию, словно за женщину.
Есть что-то по своему забавное в том, что ещё 200 лет назад в России спорили о «загнивающем западе».
И Тургенев чудесно, на самом деле, пригвоздил обе спорящие стороны в России, словно Меркуцио в Ромео и Джульетте: чума, чума на оба ваших дома!
Герой романа — Потугин, всё верно говорит о лакействе. Но только он говорит не о русском народе, словно Сивилла, вещая в дыму кабака.
Это и правда забавно, что сегодняшние либералы, с таким упоением цитирующие некоторые мысли Потугина, не замечают, что Тургенев давно уже описал их пошлое, призрачное и желчное существование вне России, и в этом плане Достоевский на самом деле именно тут близок Тургеневу, когда в своём Дневнике писателя говорит о лакействе наших либералов (может это такое свойство либералов всех стран?) перед «господами» и обожествлённым западом, в той же пошлейшей мере обожествляли «крестьянский кафтан» — идиотические крайности.
Лакейство вообще ужасно: и с той и с другой стороны, и перед государством, в квасном патриотизме, и перед западом, да даже перед искусством, религией, высокой идеей..

В этом плане, в Потугине, я случайно для самого себя разглядел изумительную экзистенциальную трагедию, похлеще Гамлета: и опять же, трагедия завязана на любви.
Ему не инфернальница Ирина отказала, а другая инфернальница — Россия, и он мучается любовью-ненавистью к ней и всегда рядом с ней… как Рогожин, ждущий в тёмном переулке свою любовь, с ножом: кто сказал что Рогожин не любит Настасью Филипповну? Или что Потугин не любит Россию? Потугин бесконечно далёк от «наших» лакеев-либералов.
Потугин всё верно говорит о том, что и на западе есть своя чернуха и гниль, как и в России.
Гниль вообще свойственна человеку, вне национальности: чем дальше от бога или прекрасного, тем больше тления.
Если перенести одну мысль Потугина на более современные реалии, то ведь по сути, равно ужасны — ужас репрессий в России начала 20 века, когда людей уничтожали как-то стихийно, сумбурно, словно ветер ворочается в вечерней листве и бредит, и цивилизованный немецкий фашизм, уничтожающий людей по точным формулам, попивая за столиком дорогой кофе с видом на газовые камеры.
Но преступно было бы сравнивать фашизм и советский режим, как это модно сейчас.

У Достоевского всё это сказано уже давно, об этих нюансах, и потому рассуждения Тургенева на эту тему, по детски наивны.
Тут важен нравственный выбор, и даже своё молитвенное молчание, как у Христа в рубище, в пустыне: есть же разница между рубищем поэта, и тлеющей душой убийцы, лжеца, предателя, нравственное рубище которого никто не замечает, за его шелками цивилизации.
Так можно было бы оправдать всё: не человек виноват, а жизнь.
Этот момент совершенно упускает Тургенев, отдаваясь идее цивилизации, как женщина — целиком, не сознавая даже, что есть на свете что-то выше цивилизации.
В этом была основа спора между Достоевским и Тургеневым из-за Дыма (звучит восхитительно).

На известной Пушкинской речи, Тургенев аплодировал Достоевскому стоя, со слезами на глазах, бросившись его обнимать после слов о всемирной отзывчивости русской души: это же прекрасно, не правда ли? Любить все народы, как свою родину. И в этом как раз отличие евангельского космополитизма Достоевского, от того ложного космополитизма, когда человек теряет себя в нём, теряет родину, историю, культуру, и размываются даже понятия чести, совести, пола.
Правда, в ту же ночь, Тургенев отошёл от "гипноза" Достоевского и написал другу какое-то мерзкое письмо о нём.
Тургенев так и не понял, в отличие от Достоевского, что Россия, по-женски не хочет всецело отдаться западу и цивилизации не потому что горда, или глупа, темна, она просто.. по-Блоковски ждёт Жениха.
Цивилизация — это прекрасно, но она не Жених. Вот и всё.

И ведь Тургенев сам всё это написал, но как и положено гению, пишущего в самозабвении, не понял этого.
В романе есть дивный момент: Литвинов, в сердце Европы, цивилизации, читает письмо из России, словно из далёкого прошлого, про то, как девушка-крестьянка, брошенная конюхом… ведьмовски его проучила, и тот — зачах, пока его не выходили в монастыре.
Литвинов с грустью изумляется: что я читаю? Средневековье какое-то..
К слову, у Тургенева есть малоизвестный и чудесный рассказ на эту тему, мистический и жуткий: Рассказ Отца Сергия.

Дело в том… что преклонившись перед цивилизацией, как пред высшим благом, Потугин и подобные ему не понимают, что, как сказал бы Достоевский — взяли идеалом не устремление человеческой грешной души к небесам, а.. наоборот, низведение небес — к земному.
Поставив цивилизацию выше всего, выше даже бога, этим уже предопределена эсхатологическая предопределённость цивилизации и её лакеев: распятие бога, новая смерть бога, но уже в душе: человек — образ и подобие бога, но вне порыва к нему, человек становится «безобразным», теряет образ окончательно, растушёвывается, и от того изумительный современный симптом этого: утрата понятия пола, размытие пола, размытие понятия мама и папа, понятия Родины и чести, души: всё это становится для многих уже смешным и устаревшим.
Зато цивилизация..

Если перенести всё это на проблематику романа, то станет понятно, что главные герои находятся перед экзистенциальным, гамлетовским выбором: быть ли в жизни… чему-то высшему, горнему, тайному, что не вмещается в формулы и идеалы цивилизации?
Речь идёт о тайне самой любви, которая не прощупывается ни одной формулой.
Примирить любовь и цивилизацию? На каком-то этапе.. да. Но нужно понимать: цивилизация — земное, любовь — не от мира сего. Выбор однажды придётся сделать и чем-то пожертвовать.
На частном уровне — это легко, но для многих непосильно: пожертвовать карьерой, чем-то ещё земным, прельстительным, ради любви.
В глобальном смысле… тут всё понятно.
Таким образом, на эсхатологическом плане в романе, за Россию ведётся борьба, словно в конце света, на некую таинственную женщину, душу.

Неужели Потугин, со своим разбитым сердцем не понял, что цивилизация — чудесна, жестока и слепа, как и всякая эволюция, как всякая «земная норма».
Наверно, робко догадывался, иначе бы не сказал, что жизнь — комедия, с трагическим концом.
Для цивилизации и эволюции, равное благо — вымирание и гибель миллионов существ, война, мор, гибель звёзд и рождение звёзд, гибель бога и рождение бога: всё это скучная и блёсткая, как мошкара у потерянного в ночной траве фонаря, суета становления.
Но если… как для Ирины, в мире есть что-то важнее цивилизации (пленившей её, словно гоголевский колдун).
Это любовь..
Именно любовь и тёмная тайна любви, сияет в «Дыме», словно солнце бессонных, и не случайно начало романа и конец, так изумительно эсхатологичны: в начале — дым людской, столпотворение людей, облака людей, словно это утро 6 дня творения, когда человек ещё толком не отличим от пейзажа и даже ветра, и в конце романа — дым паровоза, в котором едет наш герой.
Удалая Тройка из гоголевских Мёртвых душ — Русь, сменилась паровозом, и любовь неслышно гонится за ней, по траве, словно есенинский жеребёнок, забытый и ненужный в новом, цивилизованном мире.

И что значит тот самый букет гелиотропов возле окна, подаренный незнакомкой, мужчине, как не эстетический символ воскресения?
Любовь не умирает, если она была, и память сердца, подобно гелиотропу, молитвенно повернётся к солнцу любви, словно к чуду этого мира, мимо которого однажды прошла, как проходили люди в стихе Гумилёва мимо стены, заросшей поблекшими цветами, не зная, что там сокрыта дверь в рай.

Не понятно, почему так принято говорить о тургеневских девушках: кротких душой, утончённых, ранимых..
У Тургенева — инфернальницы, царствуют в романах не меньше чем у Достоевского.
Ирина — из их числа.
«Дым» изумительно перекликается с чудесной повестью Тургенева — Вешние воды, но схожая тема о слабом (нет.. не слабом, это ошибочный туман восприятия — зачарованность мужчины) герое и сильной женщине, поднята на горние высоты, где царит тьма и звёздный дым млечного пути.
Как и в «Водах», гг мучается амбивалентностью сердечной муки выбора, как и Россия, между телесным и духовным.
Трагедия в том, что нет правильного выбора, т.к. и тело в Эдеме было душой: быть может, в сладостно-мучительных снах, Литвинову снилось, как он женится на кроткой и солнечной Тане, а по ночам.. она таинственным образом превращается в лунную инфернальницу Ирину?

В «Вешних водах»,гг.  влюблённый в ангела во плоти… незадолго до свадьбы, встречает инфернальницу Марию Полозову (Лилит), и уходит к ней, теряет себя в ней.
Примечательно, что Тургенев был первым в русской литературе, кто стал выводить в романах гомосексуалистов.
Муж Полозовой в «Вешних водах» — из их числа.
В черновиках к «Дыму», Тургенев прямо пишет о «педерастических мотивах» в прошлом мужа нашей инфернальницы Ирины — генерала Ратмирова.
В самом романе он очень робко намекнул на это, описывая обучение его в кадетском корпусе.

Если бы ад существовал, и там был бы театр, в котором ставили Онегина, то вышел бы.. роман Тургенева — Дым.
Это совершенно инфернальное, эмили-бронтовское переосмысление романа Пушкина.
Образ Пушкинской Тани, мучительно и крылато расщеплён на Ирину, живущую с генералом (кто наивно думал, что Таня в Онегине купалась в «свете» и была счастлива с генералом, пускай прочтёт апокриф ада Татьяны от Тургенева), и на кроткую Татьяну, на ком должен был жениться Литвинов.
Тургенев гениально показал, как сердце, именно сердце, а не ум, может сходить с ума, что в основе мира лежит эта шизофреничекая мука раздвоенности любви, вообще, раздвоенности мира.

Роман — совершенно спиритуалистичен в своей любовной линии. То, как сама судьба толкает героев друг к другу через года, или как Она и Он влекутся друг к другу через «вёрсты ночи», как лунатики жизни и любви, так не влечётся даже душа прекрасной девушки в плену у колдуна, к любимому, в повести Гоголя: покидая тело, душа является пред любимым своим на другом конце города.
Боже.. а какой спиритуалистический секс в том, как Тургенев описывает сопротивление души, судьбы, той страсти, которая пробуждается в главных героях, которую они скрывают о себя, мучают себя не меньше, чем герои Эмили Бронте друг друга, и наконец, обессиленные, отдаются этой вечной и роковой силе любви, отдаются так, как не отдаётся женщина — мужчине, и мужчина — женщине: отдаются всем своим крылатом размахом судьбы, когда светло стираются границы между душой, телом, словом и судьбой и два лунатика на карнизе жизни, всем своим существом приникают друг к другу.
Да, это великий роман о лунатиках любви.

Быть может, «Дым», это вообще, самый мистический русский роман 19 века.
А если выпить два бокальчика вина перед чтением, то вдохновенный и улыбчивый читатель увидит в таинственном и израненном образе Потугина (всегда рядом с Ириной, как тень, и его разбитое сердце — у её смуглых ног), обыкновенного Демона, почти врубелевского.
Это не шутка. Образ чёрта подозрительно часто мелькает в романе, и то, как сам Потугин отвечает на вопрос о существовании чёрта, мог ответить только чёрт, уставший русский чёрт, влюблённый чёрт (по уши, по хвост) бог знает как попавший в Россию (скорее всего родственник карамазовского чёрта. Я бы вообще рассматривал «Дым», как мистический приквел «Бесов» Достоевского; Образ Потугина, не менее загадочен и трагичен, нежели и образ Ставрогина, но при всей рифме образ, разница есть: Потугин не насилует девочку, он благородно заботится о ней и в этом плане он уже похож на лермонтовского ангела (падшего), летевшего по небу полуночи, неся в объятиях младую душу).
Господи, какие великие литературоведческие открытия может сделать простая бутылка вина!
Внимательный читатель (и чуточку пьяный, да), подметит дивную тональность раздвоенности во всём романе: всё происходит в Баден-Бадене, имя Потугина — Созонт, что с древнегреческого переводится как спаситель, ангел хранитель.
Но фамилия то у «ангела» — Потугин: по ту сторону добра и зла.

По ту сторону добра и зла, и любовь в романе: только такой она и должна быть, что бы быть свободной от рока и ущербности жизни. Но герои то не всегда могут угнаться за любовью, вот в чём беда, и пока любовь ждём героев, для неё быть может проходят сотни, тысячи лет…  удивлённые сердца, отвлекаясь от пустячных ссор и проблем, замечают, что любовь почему-то умерла.
Любовь не умирает, она всегда светит нам, как звезда, которая быть может погасла уже 1000000 лет назад.
Тургенев восхитительно прав: любовь — это подлинная совесть этого мира, а всё остальное — дым.
И самый мир — дым, перед любовью.
И если у Достоевского: если бога нет, то всё позволено, то у Тургенева эта мысль является как бы в своей лунном, сумеречном освещении: если любви не отдаёшься до конца, тогда ты становишься частью дыма, частью бессмысленных и ложных страданий; именно тогда, жизнь позволяет себе всё сделать дымом: и любовь и человека.
Дым — как инфернальный и тайный символ романа: фимиам сгоревших сердец, каждение неведомому богу..

В одном эпизоде, Ирина спрашивает Литвинова (имя Ирина — как чудесное эхо фамилии Литвинов: их имена сплетены в любовном томлении, как пальцы влюблённых

• А разве.. мужчина, может отдаться любви вполне? Может найти весь мира, в женщине? Не затоскует по прелестям жизни?