Я и Оно

В 1912 году в книге «Тотем и табу» я попытался реконструировать древнюю ситуацию, породившую все эти следствия. Я воспользовался теоретическими положениями Чарльза Дарвина, Аткинсона и особенно У. Робертсона-Смита и соединил их с данными психоанализа. У Дарвина я позаимствовал гипотезу о том, что люди изначально жили малыми группами, в которых господствовал старший самец, ему принадлежали все самки и он подчинял себе или убивал молодых самцов, включая собственных сыновей. У Аткинсона я нашел продолжение этой картины в описании разложения патриархата, когда сыновья, объединившись, восстали против власти отца, убили и сообща его съели. Из приложения к тотемной теории Робертсона-Смита я взял идею о том, что после падения отцовской власти ее место занял тотемный клан братского союза. Для того чтобы мирно уживаться друг с другом, победившие братья отказались от своих женщин, несмотря на то что именно из-за них они убили отца и установили систему экзогамии. Отцовская власть была повержена, семьи стали управляться в согласии с материнским правом. Двойственное отношение братьев к отцу сохраняло свою силу в течение всего последующего развития человеческого общества. На место отца в качестве тотема было поставлено определенное животное. Его считали предком и духомхранителем, племени его запрещалось убивать или причинять ему вред, но один раз в году все мужчины собирались на пир, на котором тотемное животное разрезалось на части и сообща поедалось. Ни один член рода не имел права уклониться от этого пира, являвшегося торжественным повторением убийства отца, с которого берут свое начало общественный порядок, устоявшиеся обычаи и религия. Сходство тотемного пира РобертсонаСмита с христианским причастием бросалось в глаза многим авторам и до меня.

Я и сегодня придерживаюсь прежних взглядов. Мне часто приходилось выслушивать упреки в том, что в следующих изданиях книги я не стал исправлять свое мнение в свете новых этнологических данных, в соответствии с которыми идеи Робертсона-Смита устарели и были заменены совершенно иной теорией. Я отвечал, что эти прогрессивные идеи мне хорошо известны, но я не убежден в правоте молодых этнологов и в ошибках Робертсона-Смита. Отрицание – не опровержение, а новшество – не обязательно продвижение вперед. Но прежде всего должен сказать, что я не этнолог, а психоаналитик, и имею право отбирать из этнологической литературы тот материал, который могу использовать в своей психоаналитической работе. Сочинения гениального Робертсона-Смита позволили мне по-новому взглянуть на психоаналитический материал, по-новому его оценить. Сталкиваться с его противниками мне не приходилось.

«Идеал-Я», таким образом, является наследием эдипова комплекса и тем самым выражением мощнейшего импульса и важнейших судеб либидо, порожденного «Оно». Устанавливая «Идеал-Я», «Я» овладевает эдиповым комплексом и одновременно подчиняется темному «Оно». По сути «Я» является представителем окружающего мира, реальности, а «Сверх-Я» выступает как представитель внутреннего мира, представитель «Оно». Конфликты между «Я» и  идеалом становятся отражением – и к признанию этого мы уже готовы – отражением противостояния реального и психического, внешнего мира и мира внутреннего.

Легко понять, что «Я» есть часть «Оно», измененная в результате прямого внешнего влияния, опосредованного «восприятием-сознанием», то есть, в известной мере, продолжение поверхностного дифференцирования. «Я» старается также перенести влияние внешнего мира на «Оно», стремится поставить принцип реальности на место принципа удовольствия, каковой безраздельно распоряжается «Оно». Восприятие играет для «Я» роль, которую в «Оно» исполняет инстинкт. «Я» представляет то, что называют разумом и рассудительностью, в противоположность «Оно», которое представлено страстями. Все это прикрывается общеизвестными популярными различениями, но воспринимать это надо лишь как нечто усредненное или верное лишь в идеале.

Функциональная важность «Я» проявляется в том, что ему, в норме, предоставлено право распоряжаться подвижностью психической энергии. Таким образом, в отношении «Оно» «Я» выступает в роли всадника, который должен обуздывать природную силу коня, с той, правда, разницей, что всадник пользуется для этого собственной силой, а «Я» – силой заимствованной. Эту аналогию можно продолжить. Как и всаднику, если он не желает упасть с коня, часто не остается ничего другого, как отпустить поводья и дать коню возможность идти куда тому заблагорассудится, так и «Я» имеет обыкновение предоставлять «Оно» свободу действия так, словно это воля «Я».

Психоаналитическое суждение принимает за исходный пункт впечатление, полученное из исследования бессознательных процессов, и это впечатление заключается в том, что сознание не является универсальным признаком психических процессов, но есть лишь одна из их частных функций. Прибегнув к метапсихологической терминологии, можно сказать, что, согласно психоаналитической теории, сознание есть производное определенной системы, каковую эта теория обозначает как Сз. Сознание осуществляет восприятие раздражений, поступающих извне, и ощущения удовольствия и неудовольствия, каковые могут возникать только внутри психического аппарата; таким образом, мы можем приписать системе «восприятие-сознание» определенное положение в пространстве. Эта система находится на границе внутреннего ощущения и внешнего восприятия; она обращена к внешнему миру и охватывает остальные психические системы. Ниже мы увидим, что в этом допущении нет ничего кардинально нового; мы просто приняли взгляд нейроанатомии, согласно которому сознание «расположено» в коре мозга – самом наружном слое этого центрального органа. Анатомия головного мозга не дает оснований полагать, что сознание должно находиться именно на поверхности мозга; надежнее было бы спрятать его во внутренних отделах. Анатомы пока не смогли найти этому объяснения, но, возможно, нам в этом отношении повезет больше и мы с помощью системы «восприятия-сознания» сможем обосновать такое «положение» сознания.