Маятник Фуко

Обмениваясь результатами наших фантазий, мы все время ощущали какую-то неловкость, несостоятельность ассоциаций и натянутость дедукций, и если бы нас по-серьезному приперли, мы первые бы устыдились собственных завираний. Но мы жили в атмосфере расслабленности, создаваемой общим согласием (молчаливым, как поневоле вынуждает ситуация полной ироничности), что наша цель — попросту сочинить пародию на чужую логику.
Однако все было не так. В те бессчетные часы работы, которые каждый из нас посвящал подготовке к общим коллоквиумам (посвящал с чистой совестью, убеждая себя, что всего-навсего подбирает шарики в игре пародийных бус), мозг наш тихой сапой приучался комбинировать, сопоставлять, связывать что угодно с другим чем угодно, а для того, чтоб автоматизировать этот процесс, мозг вырабатывал себе привычки. Думаю, что так в определенный момент уничтожаются различия между привычкой притворяться, что веруешь — и привычкой верить. Так происходит со шпионами: они проникают в секретные службы противника, привыкают думать как противник — это для них единственное спасение, — и не подлежит сомнению тот факт, что через некоторое время они частично преходят на сторону противника, которая уже стала их стороной. Или с теми, кто живет одиноко, за единственного друга принимая собаку: они разговаривают с ней с утра до вечера, вначале пытаются понять логику ее действий, затем воображают, что собака понимает их логику, сначала они замечают, что собака робка, затем — что ревнива, еще позже — что она обидчива, и наконец начинают постоянно на нее злиться, устраивать сцены ревности. Они уверены, что собака стала подобной им, в действительности же они сами уподобились ей; они горды, считая, что очеловечили ее, а на самом деле — сами особачились.

Настоящий посвященный, стоющий посвященный – тот, кто знает, что наиважнейший из секретов есть секрет без содержания. Ни один враг не вырвет у него секрет, ни один верующий не вымолит эту тайну.
Теперь мне начала казаться более логичной и последовательной динамика ночного шабаша под Маятником. Бельбо заявил, будто обладает секретом, и тем самым приобрел власть над Этими Самыми. Естественно для них, и даже для такой лощеной личности, как Алье, который сразу заколотил в там-там для скликания остальных, было захотеть вырвать секрет у Бельбо. И чем решительнее Бельбо отказывался открыть им секрет, тем сильнее Эти Самые удостоверивались, что секрет громаден, и чем рьянее божился, что ничем не обладает, тем крепче уверялись, будто обладает, и что это настоящий секрет, потому что будь он ложный, Бельбо его бы открыл.
Много столетий поиски этого секрета были тем клеем, который удерживал их вместе на фоне дрязг, междоусобных распрь и подлых подножек. И вот секрет почти найден, протяни руку. Два равных ужаса овладели ими в предверии тайны: во-первых, как бы секрет их не разочаровал и, во-вторых, как бы, открытый всем в одинаковой степени, не потерял свою секретную ценность. Это означало бы конец для всех.
Именно на этом месте Алье заподозревал, что ежели Бельбо заговорит, то он, Алье, лишится той неопределенной ауры, на которой держались его авторитет и власть. Если бы Бельбо исповедался одному ему, Алье продолжал бы оставаться Сен-Жерменом, бессмертным кощеем. Отсрочка его смерти зависела от отсрочки секрета. Он пробовал подбить Бельбо сознаться ему на ухо. Когда понял, что ничего не выйдет, решил надавить на него, предописать его сдачу и тем самым добавить в происходящее еще одну порцию невыносимой пошлости. О, он хорошо изучил Бельбо, старый граф, он знал, что у людей из Бельбовой деревни упрямство и страх перед смехотворностью сильнее любой боязни. Он умело подвел Бельбо к ситуации вызова и вынудил его произнести окончательное «нет».
Под воздействием того же страха и одержимцы предпочли убить Бельбо. Конечно, при этом они утрачивали карту. Но зато приобретали много новых столетий, чтобы разыскивать ее и при этом сохранять всю свежестью своего слабосильного, слюноточивого желания.