Новый Ной. По всему свету. Зоопарк в моем багаже. Земля шорохов. Поместье-зверинец

В те времена, когда эти места посетил Дарвин, здесь еще обитали остатки патагонских индейских племен, тщетно сопротивлявшихся колонистам и солдатам, которые навязали им войну на истребление. Говорят, что индейцы были неотесанны, не хотели приобщаться к цивилизации и вообще не обладали никакими качествами, за которые они хоть в малейшей степени заслуживали бы христианского милосердия. Словом, подобно великому множеству видов животных, под благотворным влиянием цивилизации они исчезли с лица земли, и, по-видимому, никто не оплакивал их исчезновения. В различных музеях Аргентины можно увидеть немногие оставшиеся после них предметы – копья, стрелы и тому подобное – и неизбежную большую и довольно мрачную картину, которая должна иллюстрировать наиболее отвратительную черту характера индейцев – их склонность к распутству. На каждой из этих картин изображена группа длинноволосых свирепых индейцев, гарцующих на диких скакунах, у их вождя неизменно перекинута через седло белая женщина в прозрачном одеянии и с таким бюстом, что позавидовала бы любая современная кинозвезда. Во всех музеях эта картина почти одна и та же – разница только в числе изображенных индейцев и в пышности груди их жертвы. Это, конечно, очень поучительная картина, но меня всегда озадачивало одно: почему рядом с ней не висят другие произведения искусства, которые изображали бы цивилизованных белых людей, уносящихся на скакунах с соблазнительной индианкой. Такое ведь случалось так же часто (если не чаще), как и похищение белых женщин. История тогда бы получила любопытное освещение. Но тем не менее эти вдохновенные, но плохо написанные картины умыкания имеют одну интересную черту. Сделанные для того, чтобы представить индейцев в самом невыгодном свете, они преуспели лишь в одном: мужественные и красивые люди производят очень сильное впечатление. Больно сжимается сердце при мысли, что они истреблены.

Совы Вудфорда очень красивы, их шоколадное оперение обильно расцвечено белыми пятнами, а таких прекрасных глаз, наверно, нет больше ни у кого из сов. Огромные, темные, влажные, с тяжелыми розовато-лиловыми веками. Сова медленно поднимает и опускает эти веки, словно престарелая киноактриса, подумывающая о том, чтобы снова стать звездой экрана. Обольстительное подмигивание сопровождается громким кастаньетным щелканьем клюва. Когда птица взволнована, веки у нее двигаются особенно выразительно, она покачивается на насесте из стороны в сторону, словно собирается танцевать хулу-хулу, потом вдруг раскрывает крылья и щелкает на вас клювом. Ну прямо ангел с надгробья, свирепый ангел смерти.

На меня смотрела маленькая, милая серая мордочка с большущими, прижатыми к голове веерами ушей и огромными золотистыми глазами, в которых был такой ужас, словно они принадлежали престарелому привидению, обнаружившему в темном чулане человека. У зверька были большие, похожие на человеческие руки с длинными, тонкими костлявыми пальцами. На каждом пальце, кроме указательного, сидел крохотный плоский ноготок, чистый, словно после маникюра. Указательный палец заканчивался изогнутым когтем, который казался совсем не к месту на такой руке.
– Что это за зверь? – спросил Боб. Глядя на благоговейное выражение моего лица, он почтительно понизил голос.
– Это, – с восторгом заговорил я, – животное, за которым я охотился каждый раз, когда приезжал в Камерун. Euoticus elegantulus, больше известный как галаго или бушбеби. Чрезвычайно редкий вид

С первого взгляда никто бы не принял этих двух животных даже за отдаленных родственников. Черноногая мангуста, хотя она была еще детенышем, достигала двух футов в длину и около восьми дюймов в высоту. У нее была грубоватая, скорее собачья морда с темными, слегка выпученными круглыми глазами. Голова, тело и хвост – сочного кремового цвета, тонкие ноги – темно-коричневые, почти черные. Гибкая, лоснящаяся, стройная, она напоминала мне парижскую красотку с нежной кожей, одетую лишь в пару черных шелковых чулок. Зато карликовая мангуста совсем не похожа на парижаночку. Мордочка у нее маленькая, остренькая, с крохотным, круглым розовым носиком и блестящими малюсенькими карими глазками. Густой и довольно длинный мех темно-шоколадного цвета с рыжеватыми подпалинами. В длину, вместе с хвостом, эта мангуста едва достигает десяти дюймов.

Я осторожно приоткрыл мешок, галаго высунул оттуда голову и обозрел каждого из нас по очереди своими глазищами.

– Какой же он милый, – сказала Джеки.

– Какой он славный, – подхватила Софи.

– Да, – гордо отозвался я, – это...

– Как мы его назовем? – перебила меня Джеки.

– Надо придумать для него хорошее имя, – сказала Софи.

– Это чрезвычайно редкий... – снова начал я.

– Может быть, Пузырь? – предложила Софи.

– Нет, какой же это Пузырь? – возразила Джеки, критически обозревая зверька.

– Это Euoticus...

– А может быть, Мечтатель?

– Еще никто не привозил...

– Нет, на Мечтателя он тоже не похож.

– Ни в одном европейском зоопарке...

– А если Пушок? – спросила Софи.

Я содрогнулся.

– Если уж непременно давать ему кличку, назовите его Пучеглазым, – предложил я.

– Правда! – воскликнула Джеки. – Это подходит.

– Вот и хорошо, – продолжал я. – Очень рад, что крещение прошло успешно. А как насчет клетки для него?

– Клетка есть, – ответила Джеки, – об этом не беспокойся.

Мы пустили зверька в клетку, и он сел на пол, глядя на нас все с таким же ужасом.

– Правда, милый? – твердила Джеки.

– Крошка! – ворковала Софи.

Я вздохнул. Сколько их ни вразумляй, моя жена и мой секретарь, увидев что-нибудь пушистое, неизменно будут впадать в отвратительное сюсюкающее умиление.

– Ладно, – покорно сказал я, – может быть, вы покормите своего крошку? Тем временем другая крошечка пойдет в комнатку и выпьет глоточек джинчику.