Михаил Булгаков. Избранное

Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков.

Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в семье профессора — книжная.

Мучаясь, то закрывая, то открывая глаза, Турбин видел откинутую назад голову, заслонённую от жара белой кистью, и совершенно неопределенные волосы, не то пепельные, пронизанные огнём, не то золотистые, а брови угольные и чёрные глаза. Не понять - красив ли этот неправильный профиль и нос с горбинкой. Не разберёшь, что в глазах. Кажется, испуг, тревога, а может быть, и порок... Да, порок.

Когда она так сидит и волна жара ходит по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница.

– Мы побеждены, – сказали умные гады.

То же самое поняли и горожане.

О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово!

– Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.
«Я не кусаюсь?» – удивился пёс.

Шариков подумал и добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в мозгу, как новое: - благоволите.

Чёрные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая учёная ночь.

— Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не так. Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы — своих не хотели, попробуют чужих!
— Ох, как неразумны ваши речи, ох, как неразумны.
— Да что вы, Алексей Васильевич!.. Ведь это такие мерзавцы. Это же совершенно дикие звери. Ладно. Немцы им покажут.
Немцы!!
Немцы!!
И повсюду:
Немцы!!!
Немцы!!
Ладно: тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса, большевики. Только две силы.

Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:

Василиса всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы, костлявые локти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на свете, что он чуть-чуть не плюнул Ванде на подол.