Имени нет

Вероятно, многие со мной не согласятся, но творчество Барбе д'Оревильи есть ничто иное как воплощение в прозе рафинированного автохтонного декаданса - по крайней мере, того, что я понимаю под этим словом. Совпадает все: страна (Франция), эпоха (вторая половина XIX века), вероисповедание автора (христианин-католик). Очевидно ведь, что настоящий декаданс так или иначе опирается на христианство, берет религию в качестве отправной точки.

Были, конечно, писатели-аморалисты, вроде Михаила Арцыбашева - а это, к слову, самый продаваемый автор дореволюционной России - которых советское литературоведение относило к декадентству. Но тут более политический жест, нежели реальное положение вещей. Творчество Арцыбашева и ему подобных может рассматриваться как признак всеобщего упадка, но само отнюдь не отражает этот упадок. Понятно ведь, что девятнадцатое столетие (а следом за ним и двадцатое, и, двадцать первое, по всей видимости) прошло под знаком Дьявола, и кому как не сатанистам и аморалистам всех мастей петь дифирамбы наступающим временам.

Зрелое творчество Барбе д'Оревильи - чистейшей воды реакция. Не в пику своим великим современникам, он выводит героями аристократов, священников, шуанов (это мятежники-роялисты времен Революции) и прочих персонажей старого, разваливающегося на куски мира. Место действия - почти всегда Нормандская провинция, патриархальные уголки Франции, где остается еще место не только католической вере, но и народным суевериям. Когда речь заходит о Революции, об Империи, о новом порядке, при котором "все правят всеми", мы слышим ноты презрения самой высокой аристократической пробы. Язык произведений невероятно красив и порой превосходит лучшие образцы не только прозы, но и поэзии своих лет (см. Бодлер, Верлен, Рембо). Авторский стиль отличают царственная неспешность, сила и глубина готических метафор. Мастер предпочитает мрачные тона: черный и темно-алый главенствуют у него над всем прочим.

Теперь о сборнике. Открывает книгу роман "Порченая", повествующий об аристократке-полукровке, которая безнадежно влюбляется в изуродованного войной гордеца-священника, тоже из дворян. А "порченая" она потому, что любовь ее возникла от приворота, сглаза, проклятия, наложенного на несчастную колдуном-бродягой. Тема проклятия - прямо или подспудно - фигурирует и в других произведениях сборника. Это одна из главных категорий прозы Барбе д'Оревильи - то ли кармическое проклятие четвертой расы, то ли первородный грех - что, по сути, не так и важно в данной точке времени и пространства: мир испорчен, мир проклят, мир обречен.

"Те, что от дьявола" - сборник рассказов, пожалуй, даже небольших повестей, после публикации которого писатель был привлечен к суду за нарушение нравственности: была у Барбе д'Оревильи такая немного странная привычка - "славить Бога через богохульство". Чтобы понять, что это за произведение, можно - очень условно - представить "Темные аллеи" Бунина, выписанные в готических тонах и дополненные элементами мистики - точнее, мистицизма. В отличие от "Порченой", рассказы сборника условно "реалистичны". К "Тем, что от дьявола" примыкает повесть "Имени нет", давшая название сборнику: ни от Бога, ни от Дьявола - человеческое, чрезмерно человеческое. Тут и вправду имени не подберешь. Ключевые слова: "совращение", "развращение", "бездна".

В завершении хочу сказать, что "Гримуары" похожи только обложками. Серия объединяет очень разные - во всех отношениях - книги: от вторичной беллетристики, непонятно зачем поднятой из архивов, до шедевров высочайшего класса - "Имени нет" - один из них. Странно, что Барбе д'Оревильи до "Энигмы" почти не издавали на русском. Да и в родной Франции он хоть и известен, но востребован мало. Такой не слишком уместный и не слишком удобный классик для узкого круга поклонников и литературоведов.

Тема жизни и смерти, быть может, ещё не встречала такого мистического облечения в художественной литературе, как у Барбе д'Оревильи, одного из самых необычных французских писателей-декадентов XIX века, практически неизвестных русскому читателю. Читая произведения Барбе д'Оревильи — автора, ставшего для меня любимым, после прочтения первого же романа — «Порченая», — невозможно отделаться от ощущения, что человек, который их писал, что было в нём что-то поистине дьявольское — что-то нечеловеческое. И вместе с тем, что-то от Бога. Последнее, однако, увидеть значительно труднее, поскольку, подобно тому, как раскаявшегося садиста невозможно с лёгкой руки причислить к лику святых, так и писателя, спускавшегося в самые тёмные бездны человеческой души, непросто воспринять как фигуру цельную. Мистическая отрешенность — вот, на мой взгляд, подходящее словосочетание, в полной мере могущее передать дух произведений Барбе д'Оревильи.

Интересно, что, читая различную литературу, человек привык к тому, что если присутствует литературный герой, который воплощает в себе честь, благородство и, казалось, только он-то и придает произведению стержень, задает его лейтмотив, — то эта линия будет пронизывать всё произведение. Иррациональная, врожденная, необъяснимая вера в хорошее, в человеческую гуманность, в триумф света над тьмой, в победу — в счастливый конец. И всякий раз, стоило бы сюжету начать планомерно развиться в сторону счастливого конца, никто не ожидает — не желает и даже не мыслит о том, чтобы в самый последний, решающий миг, когда поставлены все запятые, тире и даже все точки, когда настал мир и пришло возмездие, — что в этот момент в лицо бесстрастно ударит смерть, вино внезапно станет ядом, монах предстанет дьяволом во плоти, благородную деву постигнет проклятье и всё повернется вспять.

«Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души».

Произведения Барбе д'Оревильи пронзают сознание, пробуждают его ото сна отрешенностью и бесстрастием. Они проникают вглубь, намного глубже того уровня, на котором человек предается беззаботным фантазиям и романтизму. Восприимчивому человеку его читать будет очень сложно, наверное, даже слишком сложно. Слишком отрешенно, слишком бесстрастно и оттого жестоко порой он описывает тот ужас, всё то дьявольское, на что способна душа человека, и столь же истово и отрешенно, вместе с тем, взывает он к Богу. В ходе чтения повести «История, которой даже имени нет» у читателя может не раз возникнуть мысль о том, что книгу писал обезумевший душевнобольной человек, хочется её закрыть, умыться холодной водой и больше не открывать. Повествование полностью лишено той наивности и наигранности, присущей нынешнему веку, ибо представляет собой экспозицию всего того, что латентно пребывает в бессознательном человека — и, пожалуй, в душе самого mankind, человека как архетипа.

Барбе д'Оревильи убивает своих героев, медленно и жестоко умерщвляет их на глазах читателя, стращая его бедой и описывая ужас, но вместе с тем словно бы отдаляется от повествования, предоставляет читателю пережить всю тяжесть атмосферы, оставаясь при этом лишь сторонним наблюдателем.

«Я хороню его, как будто сама убила», — думала она, и ей припомнилась одна страшная история, которую ей когда-то рассказали. Семнадцатилетняя служанка родила одна без всякой помощи ребеночка и придушила его.

Но Ластени, истерзанная ужасом и оскорблениями, ничего не отвечала, только глядела на мать широко раскрытыми пустыми мертвыми глазами. Прекрасные глаза цвета серебристых ивовых листьев навсегда потухли, с той поры никто ни разу не видел, чтобы они заблестели хотя бы в слезах, а слёзы лились из них неиссякаемым потоком.

И лишь в завершение повести, автор пробуждает читателя, как бы встряхивает его, говоря «Проснись!»; страдание и дьявольские повествования пришли к концу. Автор пишет о раскаянии и словно раскаивается сам:

    — И тогда мы с братьями вспомнили, что орден траппистов всегда давал приют преступникам, избегшим людского суда. Мы открыли ему ворота нашей обители и затворили их за ним, укрыв от земного правосудия во имя небесного милосердия! Отец Рикюльф был из тех, кто ни в чем не ведает предела. Он прожил среди нас не один год, искупая свои грехи самым искренним покаянием.

    — Вы — христианка, сударыня, а говорите не по-христиански. Смотреть на усопших с ненавистью — значит кощунствовать, мы должны чтить мертвых.
    — Этого — никогда! — свистящим шепотом проговорила баронесса. — Я едва удержалась, чтобы не спрыгнуть в могилу и не растоптать его каблуками!
    — Несчастная, — прошептал настоятель, — не в силах совладать с пожирающей её ненавистью, она так и умрет, не изведав благодати прощения.
    Баронесса и в самом деле вскоре умерла, ни в чем не покаявшись; найдутся, наверное, такие, что будут восхищаться её гордыней; мы не из их числа.

Чего стоит хотя бы название повести и предваряющий её эпиграф («История, которой даже имени нет»):

Ни от дьявола, ни от Бога —
им даже имени нет.

Автор, который по праву занимает место рядом с такими мэтрами мистической и декадентской прозы как Густав Майринк, Артур Мейчен и Жорис Карл Гюисманс.

P.S. которой даже имени нет…

Широко известный в узких кругах француз так и остался бы неизвестным, если бы не учудили серию "Гримуар". В середине книги моё подсознание дало ответ на вопрос "почему я никогда не слышал об этом авторе"? -Да потому что не стоит тратить время на чтение этой унылой писанины! Под мистическим соусом на обложке нам снова впарили бульварный ширпотреб. Не читайте "это", друзья! Оно того не стоит. Лучше прочитайте очередной роман Дюма.
В достаточно объемной книге наполнение составляет 90% воды . Пару баллов накинул исключительно за качественный язык. Не верьте отличным оценкам. Это либо заказуха для поднятия продаж, либо мнение профессионалов. Мне, рядовому любителю художественной литературы, тонкости и сверхизящества здесь разглядеть не удалось.

Меня создали и хранят гулкие удары сердца, ток крови в венах, бездонное небо и ветра, северный и восточный.
Тяжелые переливы музыки, музыки, идущей из самого сердца, дают мне сил. Произведения Ж. Барбэ Д'Оревильи - "Порченная", "Те, что от дьявола", "Имени нет" - хрустальные переливы высокого слога.
Недаром отзывался Гюисманс о Барбэ как о человеке, строптиво и проказливо славившем церковь. "Прямо-таки бегал за женщинами сомнительного поведения, в совершенно непотребном виде приводил их в святилище. И презрение к нему церкви - а подобный талант она всегда презирает -- было поистине безгранично. Иначе по всем правилам предала бы она анафеме этого странного прихожанина, который бил в храме стекла, жонглировал дароносицами и пускался в неистовые пляски вокруг алтаря."
Один из самых необычных французских писателей XIX века, один из тех, кого боятся не потому, что они чудовища, а, напротив, потому, что они слишком хороши и слишком свободны. Дерзость и христианское смирение, мистицизм и садизм, священник и солдат.
"Вера в то, что человек -- буриданов осел и борются в нем два различных,
но равных по силе и поочередно побеждающих начала; что человеческая жизнь -- поле вечной борьбы добра и зла; что возможна вера одновременно и в Сатану, и в Христа -- все это неизбежно вело к разладу души, когда она, изнемогая от тяжести борьбы, угроз и ожиданий, в конце концов отказывается от сопротивления и отдается во власть тому, кто приступал к ней с большим упорством."
Автор делится с читателем, что верит, отсюда его поэтика, - что "художник имеет право изображать все, и все в его произведении будет нравственно, если описанная трагедия внушит ужас." Автор верит, но вводит и себя, и читателя в заблуждение. Он проникается бесконечным уважением и симпатией к грешникам, живописно выведенным его пером, за громадную силу духа, волю, страсть и искренность, за дьявольскую гордыню и ангельскую возвышенность души.

Самая частая из посторонних мыслей, приходящих мне в голову во время литургии, - о том, как выглядело богослужение до появления электрического освещения. Малоизвестный у нас французский романтик Жюль Барбе д'Оревильи (1808-1889) нравится мне именно описаниями богослужений и вообще религиозной веры в доэлектрическую эру. Вот атмосфера в храме поздно вечером, воссозданная в новелле "Кощунственный обед":

- и следующие описания еще на две страницы (с. 414-416).

А вот как, например, Барбе д'Оревильи описывает проповедь после мессы в повести "История, которой даже имени нет":

(с. 522-523).

Не прониклась я этим писателем. Редкие искры живого, интересного тут же гаснут в тягомотной словесности, свойственной XIX веку, – описания плодородных пажитей Нормандии, описания строгих церковных месс, описания мужественных страданий баронессы де Ф., описания, описания… Этот специфический стиль, который, вероятно, считался изящным пару столетий назад, сейчас мне кажется слишком тяжеловесным, громоздким, как какой-нибудь антикварный сервант. И броские фразы в аннотации о том, что, дескать, д'Оревильи из "клана пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием" остались для меня пустым звуком. Сюжет не показался мне сколько-нибудь интересным.