Шагреневая кожа. Отец Горио

У меня тоже миллионы, но что теперь для нас богатство! Моя жизнь – вот что я могу предложить тебе, возьми ее!

У пятерых из собравшихся гостей была будущность, десятку суждено было добиться кое-какой прижизненной славы, а что до остальных, то они могли, как любая посредственность, повторить знаменитую ложь Людовика XVIII: единение и забвение.

А разве не прекрасна роль, когда идешь один противу всех и у тебя есть шанс на удачу?

Нанести любви смертельный удар гораздо удобнее в письме, чем в личном разговоре.

Лучше умереть от наслаждения, чем от болезни.

— А как бы поступили вы в подобном случае?
— Я? Страдала бы молча.
*
— В нем еще теплится жизнь, — сказал Бьяншон.
— А на что ему она? — заметила Сильвия.
— Чтобы страдать, — ответил Растиньяк.

... а теперь...

• - О, теперь, - вставил первый собеседник, - нам остаётся...
• Что? - спросил другой.
• Преступление...
• Вот слово, высокое, как виселица, и глубокое, как Сена, - заметил Рафаэль.

— Я не хочу жить до старости, — сказала она. Умрем оба молодыми и перенесемся на небо со снопами цветов в руках.

— Такие желания тешат нас, пока мы вполне здоровы, — заметил Рафаэль, играя волосами Полины.

Разумеется, я не собираюсь повторять общие места о добродетели, ту песнь песней, что вечно поют непризнанные гении; я лишь хочу логическим путем вывести причину успеха, которого так часто добиваются люди посредственные. Увы, наука так матерински добра, что, пожалуй, было бы преступлением требовать от нее иных наград, помимо тех чистых и тихих радостей, которыми питает она своих сынов.

— Беги, беги! Оставь меня! — глухо проговорил, наконец, Рафаэль. — Иди же! Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?
— Умер? — переспросила она. — Разве ты можешь умереть без меня?