Черный обелиск

– Не в этом несчастье, – продолжаю я настаивать. – Несчастье совсем в другом, Изабелла.
– В чем же?
– Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все же не можешь удержать любовь, она растекается между пальцами, но она – самое драгоценное, что есть на свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.
Изабелла поднимает глаза.
– Как можно покинуть то, чего у тебя нет?
– Можно, – отвечаю я с горечью. – И еще как! Есть много степеней покидания и покинутости, – и каждая мучительна, а многие из них равны смерти.
Слезы Изабеллы высохли.
– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает она. – Ты же ведь еще не старый.
Достаточно стар, думаю я. Какая-то часть моего существа состарилась; я почувствовал это, когда вернулся после войны.
– Знаю, – говорю . – Изведал на опыте.
Изведал на опыте, размышляю я. Сколько раз приходилось мне покидать такой-то день и час, и человеческую жизнь, и дерево в утреннем свете, и мои руки, и мои мысли; и каждый раз я покидал их навсегда, а если возвращался к ним, то был уже иным. Многое приходится нам покидать, и мы постоянно вынуждены все оставлять позади; когда идешь навстречу смерти, то перед нею всегда нужно представать нагим, а если возвращаешься, то приходится сызнова завоевывать все покинутое нами.

Георг вынимает у меня изо рта сигару, мгновение смотрит на нее и определяет, как опытный коллекционер бабочку: - Добыча взята на фабрике металлических изделий. Он извлекает из кармана чудесно осмугленный дымом золотисто-коричневый мундштук из морской пенки, вставляет в него мою бразильскую сигару и
продолжает ее курить. - Ничего не имею против конфискации сигары, - заявляю я. - Хотя это грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не
знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик. - А я не гомосексуалист. - Георг, - продолжаю я, - на войне ты моей ложкой бобовый суп хлебал,
когда мне удавалось выкрасть его из кухни. А ложку я прятал за голенище грязного сапога и никогда не мыл. Георг смотрит на пепел сигары. Пепел бел как снег. - После войны прошло четыре с половиной года, - наставительно отвечает он. - Тогда безмерное несчастье сделало нас людьми. А теперь бесстыдная
погоня за собственностью снова превратила в разбойников. Чтобы это замаскировать, нам опять нужен лак хороших манер.

Изабелла сразу поворачивается ко мне. Она уже смеется.

• Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? - шепчет она.
• Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда господу богу было бы скучно.
• Нет, - торопливо отвечает она. - Не поэтому.
• А почему же?
• Потому что он боится.
• Боится? Чего же?
• Если бы все были счастливы, никакой бог не был бы нужен.

• Он существует только оттого, что люди несчастны, - говорит она. - Тогда он нужен и ему молятся. Ради этого он все так устраивает.