Черный обелиск

Изабелла идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее шаги, ощущаю ее движения и тепло ее тела, и мне чудится, будто это единственное тепло, которое еще осталось на свете.
Вдруг она останавливается. Лицо у нее бледное и решительное, глаза кажутся почти черными.
– Ты любишь меня недостаточно сильно, – вдруг заявляет она.
Я смотрю на нее пораженный.
– Люблю, как могу, – отвечаю я. Она стоит некоторое время молча. Затем бормочет:
– Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!
– Да, – соглашаюсь я. – Должно быть, никогда не любишь достаточно. В течение всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком мало – и от этого все человеческие несчастья.
– Мало, – повторяет Изабелла, словно не слыша моих слов. – Иначе нас было бы уже не двое.
– Ты хочешь сказать – мы были бы одно?
Она кивает. Я вспоминаю наш разговор с Георгом, когда мы пили глинтвейн.
– Увы, нас всегда будет двое, Изабелла, – осторожно замечаю я. – Но мы можем любить друг друга и верить, что мы уже одно.
– Ты думаешь, мы когда-то были одно?
– Этого я не знаю. Никто не может знать такие вещи. Все равно воспоминания не осталось бы.
Она пристально смотрит на меня из темноты.
– Вот в том-то и дело, Рудольф, – шепчет она. – Нет у нас воспоминаний. Никаких. Почему же их нет? Ищешь, ищешь, но оказывается, что все исчезло! А ведь произошло так много! Только это еще помнишь! Но больше ничего! А почему забываешь? Ты и я, разве мы уже не знали друг друга когда-то? Скажи! Ну скажи! Где все это теперь, Рудольф?

Ветер с плеском бросает в нас целый шквал дождя. И ведь кажется, словно многое уже было, думаю я. Иногда оно подходит вплотную и стоит перед тобой, и знаешь, что оно было когда-то точно такое же, и даже знаешь, как все будет еще через мгновение, но только хочешь его схватить, а оно уже исчезает, словно дым или умершее воспоминание.

– Мы не могли бы вспомнить себя, Изабелла, – говорю я. – Это все равно как дождь. Он ведь тоже некогда возник из соединения двух газов кислорода и водорода, а они уже не помнят, что когда-то были газами. Они теперь только дождь, и у них нет воспоминаний о том, чем они были прежде.
– Или как слезы, – замечает Изабелла, – но слезы полны воспоминаний.

« — Каждый приличный человек в моем возрасте непременно страдает мировой скорбью, — решительно отвечаю я. — Это право молодости!
   — А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии.
   — Верно. С тех пор я ищу её и не могу найти. Поэтому у меня двойная мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.
Пиво чудесное, холодное. Солнце печет нам головы, и вдруг, невзирая на всю мировую скорбь, наступает мгновение, когда жизнь подходит к тебе вплотную и ты с изумлением смотришь в ее золотисто-зеленые глаза. Я благоговейно допиваю свой стакан. Мне кажется, что каждая клетка моего тела приняла солнечную ванну.
   — Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок, — говорю я. — И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой скорби. Словно нам предстоит жить вечно. Ты это замечал?
   — Ну еще бы! В том-то и состоит главная ошибка человечества. Люди, сами по себе вполне разумные, дают возможность каким-то презренным родственникам получать по наследству миллионы долларов, вместо того чтобы самим еще при жизни воспользоваться этими деньгами.
   — Хорошо! А что бы ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?
   — Понятия не имею.
   — Не знаешь? Ладно, один день — это, может быть, слишком мало. Ну, а что бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?
   — И тогда не представляю.
   — Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе месяц?
   — Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, — говорит Георг. — Иначе у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил не так, как следовало.
   — У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.
Георг качает головой:
   — Целый месяц, чтобы раскаиваться.»