Процесс. Замок. Превращение. В исправительной колонии

Единственно правильный путь — приспосабливаться к имеющимся условиям. Даже если бы можно было улучшить какие-то мелочи — что, впрочем, не более чем нелепое прожектерство, — в лучшем случае этим можно добиться какой-то пользы для будущих обвиняемых, но себе навредить неизмеримо больше, привлекая особое внимание злопамятных чиновников. Ни в коем случае не привлекать внимания! Вести себя спокойно, даже когда это противоречит твоему разумению! Надо попытаться понять, что весь этот огромный судебный организм всегда находится в движении и если человек самостоятельно что-то изменит на своем месте, то выбьет у себя почву из-под ног и упадет, а большая система легко исправит эту мелкую поломку, найдет замену где-то в другом месте — все ведь связано — и останется неизменной, а то и станет, что еще вероятнее, даже более закрытой, более бдительной, более строгой, более зловредной. Так что лучше предоставить возможность действовать адвокатам и не мешать им.

Служебная лестница в суде бесконечно длинна, и никто, кроме посвященных, не видит ее полностью. Хотя судебное производство в целом скрыто от глаз нижестоящих чиновников, а потому они почти никогда не могут как следует разобраться в мелких деталях дел, над которыми работают. Когда дело попадает в их поле зрения, они не знают, откуда оно взялось, а когда исчезает — не знают куда. В результате от этих чиновников ускользает понимание, как из отдельных стадий процесса складываются окончательное решение и его обоснование. Они могут иметь касательство к той лишь части процесса, которая отведена для них законом, и часто знают о дальнейшем — в том числе о результатах своей работы — меньше, чем защита, которая, как правило, поддерживает связь с обвиняемым почти до самого завершения процесса. Так что и в этом смысле чиновники могут узнать от защиты много ценного.

К. не стоит упускать из виду, что процесс непубличный, — суд может, если сочтет нужным, его открыть, но законом публичность не предписана. Вследствие этого и материалы суда, в первую очередь обвинительное заключение, недоступны обвиняемому и его защите, так что им или по большей части, или вообще непонятно, против чего возражать в первом ходатайстве; в нем лишь случайно может обнаружиться нечто имеющее отношение к делу. По-настоящему существенные и подкрепленные доказательствами ходатайства можно составить разве что позже, по мере того как в ходе допросов обвиняемого выясняются или угадываются отдельные пункты обвинения и их обоснования.

Он вообще не злоупотреблял своей близостью к Хастереру, всегда держался вежливо и скромно — но, что еще важнее, прекрасно представлял себе иерархию в компании и вел себя с каждым сообразно его положению. Хастерер постоянно углублял его познания в этой области: правила неофициальной субординации были единственными, которые сам прокурор не нарушал даже во время самой жаркой дискуссии. Поэтому и к молодым людям в дальнем конце стола, не обладавшим почти никаким статусом, он обращался лишь ко всем сразу, словно это были не отдельные личности, а слепленная в комок однородная масса.

Ведь адвокат - и даже самый ничтожный из них хоть отчасти представляет себе все обстоятельства - никогда не пытается ввести в судопроизводство как бы то ни было изменения или улучшения, в то время как почти каждый обвиняемый, даже какой-нибудь недоумок, при первом же соприкосновении с процессом начинает думать, какие бы предложения внести, чтобы улучшить постановку дела, и часто тратит на это время и силы, которые можно было бы с гораздо большей пользой употребить на что-либо иное. Единственно правильное - это примириться с существующим порядком вещей. И если бы даже человек был в силах исправить какие-то отдельные мелочи, что является нелепым заблуждением, то в лучшем случае он чего-то добился бы для хода будущих процессов, но себя самому он только нанес бы непоправимый вред, привлекая внимание и особую мстительность чиновников. Главное - не привлекать внимания! Попытаться понять, что суд - это грандиозный организм - всегда находится, так сказать, в неустойчивом равновесии, и, если ты на своем месте самовольно что-то нарушить, ты можешь у себя же из-под ног выбить почву и свалиться в пропасть, а грандиозный организм сам восстановит это небольшое нарушение за счет чего-то другого - ведь все связано между собой - и останется неизменным, если только не станет, что вполне вероятно, еще замкнутее, еще строже, еще бдительнее и грознее. Лучше предоставить всю работу адвокату и не мешать ему.

Многие, например, считают, что эта притча никому не даёт права судить о привратнике. Каким бы он нам не казался, он слуга Закона, а, значит, причастен к Закону, значит, суду человеческому не подлежит. Но тогда нельзя и считать, что привратник подвластен просителю. Быть связанным с Законом хотя бы тем, что стоишь на страже у врат, неизмеримо важнее, чем жить на свете свободным. Тот человек только подходит к Закону, тогда как привратник уже стоит там. Закон определил его на службу, и усомниться в достоинствах привратника - значит усомниться в Законе.