Ужин во Дворце Извращений

Поплутав по улицам часа два, он устроился на ночлег в углу какого-то сарая в Догтауне. Он был не единственным, кто искал прибежища в этом месте; несколько раз он просыпался, ощущая чужое присутствие. Кто-то воспринял его с раздражением, кто-то оказывал знаки внимания. Какой-то парень, оскорбившись на недвусмысленно высказанный отказ, спросил Грегорио, не хочет ли тот сию же минуту выйти из города через Догтаунские ворота. Ривас вежливо отказался... и очень порадовался этому, когда позже, через несколько лет, узнал, что таких ворот вовсе нет в природе и что фраза «выйти через Догтаунские ворота» означает на деле исчезнуть, фигурально или даже буквально, в одной из зловонных помойных ям Догтауна.

Юный Грегорио пил вино с малых лет, но вот к крепким напиткам не привык, так что не знал, что их пьют медленнее и осторожнее. В конце концов до него дошло, что он пьян как полено и что это действует Урании на нервы, поэтому вышел из-за стола. Стоило ему оказаться на свежем воздухе, как его начало тошнить.
Чтобы не попасться никому на глаза, он, шатаясь, добрел по парковой дорожке до ближайших кустов и там, за ними, опустившись на четвереньки, принялся освобождать свой желудок от этого чертова бренди.
Он мучительно давился, зажмурившись, потом затих, переводя дыхание, и тут услышал со стороны дорожки женский голос, спрашивающий, что это за странные звуки такие доносятся из-под кустов. Мужской голос ответил, что это, должно быть, собака.
Ривас вздрогнул и допил пиво. Он вспомнил, как отчаянно хотелось ему, чтобы те, на дорожке, забыли про эти звуки и ушли. Неизвестно почему в голову ему втемяшилась мысль, что они сделают это быстрее, если он убедит их в том, что это и правда только собака, не заслуживающая внимания. Поэтому он залаял.

То, что он слышал об этом заведении, подготовило его к размерам здания – оно и правда оказалось огромным, в отдельных местах достигавшим шести или семи этажей, – но не к его безумной архитектуре. Все казалось изогнутым или торчало острыми выступами; Ривас не обнаружил ни одной ровной плоскости, ни одного прямого угла, а щедро наляпанная штукатурка неровностью своей напоминала шкуру животного. Множество неправильной формы окон и дверей располагались настолько хаотически, что казалось, будто их проделали, паля по стенам изнутри из пушки. Правда, каждое окно закрывалось решеткой с изысканным узором. Обилие проемов придавало зданию некоторое сходство со скелетом, усиливавшееся сотнями флагов, огромных вертушек и флюгеров. Из большинства окон струился свет самых разных оттенков, а большая парадная дверь была распахнута настежь, и из нее слышалось громкое пение, весьма напоминавшее гипнотизирующее гудение Соек.

Ривасу вспомнился тот метеоритный дождь, который, как утверждает легенда – и как подтверждал его отец, – осветил ночное небо за год до рождения Сойера. Интересно, подумал он, если бы кто-нибудь знал, что за паразит летит к ним в обществе межзвездного хлама, смог бы он поделать что-нибудь тогда? Правда, пожалуй, если эта кристаллическая гадина запросто выдерживает чудовищные ускорения, жар входа в плотные слои атмосферы и жесткую космическую радиацию, вряд ли его особенно потревожит удар каблуком, или молотом, или если его бросят в камин. И как, кстати, попадает он в кого-то?

– Уйма людей, – произнес мальчишка. – Вкуснее едва ли не всех, каких я находил. – Он вздохнул. – Жаль, что мне не удалось продлить их недолгий золотой век, их маленький ренессанс хотя бы еще лет на десять: мне почти не стоило бы энергии и внимания, чтобы взрастить великих художников, врачей, политиков, и хотя это означало бы отложить на некоторое время пиршество, как легко подались бы они ко мне, упав с тех высот, на которые я их вознес, обратно в тьму отчаяния – после целого поколения уверенного оптимизма!