Плутарх. Сравнительные жизни

Феми­стокл отве­чал, что речь чело­ве­че­ская похо­жа на узор­ча­тый ковер: как ковер, так и речь, если их раз­вер­нуть, пока­зы­ва­ют свои узо­ры, а, если свер­нуть, то скры­ва­ют их и иска­жа­ют.

«Вы, гово­рят, выше все­го ста­ви­те сво­бо­ду и равен­ство; а у нас хоть и мно­го пре­крас­ных зако­нов, но пре­крас­нее всех тот, чтобы чтить царя и падать ниц перед ним, как перед подо­би­ем бога, хра­ни­те­ля все­го». -(Артабан говорит Фемистоклу).

Ост­ра­кизм был не нака­за­ни­ем, а сред­ст­вом ути­шить и умень­шить зависть, кото­рая раду­ет­ся уни­же­нию выдаю­щих­ся людей и, так ска­зать, дыша враж­дой к ним, под­вер­га­ет их это­му бес­че­стью.

По сло­вам Геро­до­та, тре­буя денег от жите­лей Анд­ро­са... он (Феми­стокл) гово­рил, что при­вез с собою двух богов, Убеж­де­ние и При­нуж­де­ние; а те отве­ча­ли, что у них есть две вели­кие боги­ни, Бед­ность и Нуж­да, кото­рые меша­ют им давать ему день­ги.

В государ­стве, где живо поня­тие о нрав­ст­вен­ном совер­шен­стве, лицо, обле­чен­ное выс­ши­ми пол­но­мо­чи­я­ми, не впра­ве усту­пать доро­гу него­дя­ям, власть — людям бес­прин­цип­ным и ока­зы­вать дове­рие лицам, не заслу­жи­ваю­щим его...

Страст­ное вле­че­ние Никия к миру было поис­ти­не боже­ст­вен­ным каче­ст­вом, а пре­кра­ще­ние вой­ны — самым высо­ким про­яв­ле­ни­ем эллин­ско­го духа на государ­ст­вен­ном попри­ще. В этом отно­ше­нии Красс недо­сто­ин, чтобы его срав­ни­ва­ли с Ники­ем, хотя бы он под­чи­нил Риму Кас­пий­ское море и Индий­ский оке­ан.

Зани­ма­ясь дела­ми вели­чай­шей государ­ст­вен­ной важ­но­сти, нуж­но думать не о том, что может изба­вить тебя от завист­ни­ков, а о том, как стя­жать сла­ву, кото­рая сво­им вели­чи­ем спо­соб­на осла­бить зависть.

Мне уди­ви­тель­но, как люди могут не пони­мать, что с извест­ной точ­ки зре­ния порок есть не что иное, как раз­но­ре­чи­вость и непо­сле­до­ва­тель­ность, — коль ско­ро они видят, как нажи­тое нечест­ным путем тра­тит­ся затем без вся­кой поль­зы.

Красс не удо­воль­ст­во­вал­ся тем, что был пер­вым и вли­я­тель­ней­шим чело­ве­ком сре­ди тысяч и тысяч людей, но счи­тал себя совсем обез­до­лен­ным толь­ко пото­му, что его ста­ви­ли ниже тех дво­их (Помпея и Цезаря).

Он (Красс), заку­тав­шись, лежал в тем­но­те, слу­жа для тол­пы при­ме­ром непо­сто­ян­ства судь­бы, для людей же здра­во­мыс­ля­щих — при­ме­ром без­рас­суд­но­го често­лю­бия.