Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Защита Лужина. Подвиг. Соглядатай. Рассказы

«Встречи, конечно, продолжались. Бедная дама стала со страхом замечать, что ее дочь и подозрительный господин Лужин неразлучны, — были какие-то между ними разговоры, и взгляды, и флюиды, которые она в точности не могла уловить; это показалось ей так опасно, что, преодолев отвращение, она решила Лужина держать как можно больше при себе, отчасти, чтобы его хорошенько раскусить, но главное, чтобы дочь не пропадала так часто. Профессия Лужина была ничтожной, нелепой… Существование таких профессий могло быть только объяснимо проклятой современностью, современным тяготением к бессмысленному рекорду (эти аэропланы, которые хотят долететь до солнца, марафонская беготня, олимпийские игры…). Ей казалось, что в прежние времена, в России ее молодости, человек, исключительно занимавшийся шахматной игрой, был бы явлением немыслимым. Впрочем, даже и в нынешние дни такой человек был настолько странен, что у нее возникло смутное подозрение, не есть ли шахматная игра прикрытие, обман, не занимается ли Лужин чем-то совсем другим, — и она замирала, представляя себе ту темную, преступную, — быть может, масонскую, — деятельность, которую хитрый негодяй скрывает за пристрастием к невинной игре».

Я полагал, что посмертный разбег моей мысли скоро
выдохнется, но, по-видимому, мое воображение при жизни была так
мощно, так пружинисто, что теперь хватало его надолго. Оно
продолжало разрабатывать тему выздоровления и довольно скоро
выписало меня из больницы. Я вышел на улицу -- реставрация
берлинской улицы удалась на славу -- и поплыл по панели,
осторожно и легко ступая еще слабыми, как бы бесплотными
ногами. И думал я о житейских вещах, о том, что надо починить
часы и достать папиросы, о том, что у меня нет ни гроша. Поймав
себя на этих думах, -- не очень, впрочем, тревожных, -- я живо
вообразил тот телесного цвета с карей тенью билет, который я
разорвал перед самоубийством, и мое тогдашнее ощущение свободы,
безнаказанности. Теперь, однако, поступок мой приобретал
некоторое мстительное значение, и я был рад, что ограничился
только печальной шалостью, а не вышел куролесить на улицу, так
как я знал теперь, что после смерти земная мысль, освобожденная
от тела, продолжает двигаться в кругу, где все по-прежнему
связано, где все обладает сравнительным смыслом, и что
потусторонняя мука грешника именно и состоит в том, что живучая
его мысль не может успокоиться, пока не разберется в сложных
последствиях его земных опрометчивых поступков.

Он ясно бодрствовал, ясно работал ум, очищенный от всякого сора, понявший, что все, кроме шахмат, только очаровательный сон, в котором млеет и тает, как золотой дым луны, образ милой, ясноглазой барышни с голыми руками. Лучи его сознания, которые, бывало, рассеивались, ощупывая окружавший его не совсем понятный мир, и потому теряли половину своей силы, теперь окрепли, сосредоточились, когда этот мир расплылся в мираж, и уже не было надобности о нем беспокоиться. Стройна, отчетлива и богата приключениями была подлинная жизнь, шахматная жизнь, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам.

Лужин попал в то положение, в каком бывает художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых он недавно был первым, и тогда он чувствует себя обокраденным, видит в обогнавших его смельчаках только неблагодарных подражателей и редко понимает, что он сам виноват, он, застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех пор не пошедшем вперед.