Слова

Лет двадцать назад Джакометти, переходившего вечером площадь Италии,
сбила машина. Раненный, с вывихнутой ногой, в обморочном ясновиденье, он
сразу ощутил нечто сродни радости: "Наконец, со мной что-то произошло!"
Человек крайностей, он ждал худшего; жизнь, которую он любил страстно, не
желая другой, была перевернута, быть может, сломана глупым вторжением
случая. "Ну что ж, -- решил он про себя, -- не судьба мне стать скульптором,
не суждено жить, я родился зря." Но его привело в восторг, что миропорядок
вдруг проявил грозную сущность, что он, Джакометти, поймал цепенящий взгляд
стихийного бедствия, брошенный на огни города, на людей, на его собственное
тело, оказавшееся в грязи. Скульптору всегда близко царство мертвой природы.
Я восхищаюсь такой готовностью к всеприятию. Если уж любить случайности, то
любить их именно так, до этих редких вспышек, открывающих любителям, что
земля создана не для них.

Не без труда водрузив на дедов бювар очередной том, я открывал его и пускался на поиски настоящих птиц, охотился на настоящих бабочек, которые сидели на живых цветах. Люди и звери жили под этими переплетами, гравюры были их плотью, текст — душой, их неповторимой сущностью; за стенами моего дома бродили только бледные копии, более или менее приближавшиеся к прототипу, но никогда не достигавшие его совершенства: в обезьянах зоологического сада было куда меньше обезьянего, в людях из Люксембургского сада — куда меньше человечьего. Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, разграфленный, осмысленный, но все-таки опасный, и хаотичность моего книжного опыта я путал с прихотливым течением реальных событий. Вот откуда взялся во мне тот идеализм, на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия.