Вий

В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие дружилось с ним, но красота, красота нежная... она только с одной непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях. Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она была бы прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.

«Хочется мнѣ вамъ сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали отъ отцовъ и дѣдовъ, въ какой чести у всѣхъ была земля наша: и грекамъ дала знать себя, а съ Царьграда брала червонцы, и города были
пышные, и храмы, а князья, князья русскаго рода, свои князья, а не католическіе недовѣрки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, какъ вдовица
послѣ крѣпкаго мужа, сирая такъ же, как и мы, земля наша! Вотъ въ какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вотъ на чемъ стоитъ наше товарищество! Нѣтъ узъ святѣй товарищества. Отецъ лобить свое дитя, матъ
любить свое дитя, дитя любитъ отца и мать, но это не то, братцы; любить и звѣрь свое дитя! Но породниться родствомъ по душѣ, а не по крови, можетъ одинъ только человѣкъ. Бывали и въ другихъ земляхъ товарищи, но такихъ, какъ въ Русской землѣ, не было такихъ товарищей.
Вамъ случалось не одному помногу пропадать на чужбин,видишь: люди! также Божій человѣкъ, и разговоришься съ нимъ, какъ съ своимъ, а какъ дойдетъ до того, чтобы повѣдать сердечное слово видишь - нѣтъ! умные люди, да не тѣ; такіе же люди, да не тѣ! Нѣтъ братцы, такъ любить, какъ можетъ любить русская душа - любить не то чтобы умомъ или чѣмъ другимъ, а всѣмъ, чѣмъ далъ Богъ, что ни есть въ тебѣ - а!..» сказалъ Тарасъ, и махнулъ рукой, и потрясь сѣдою головою, и усомъ
моргнулъ, и сказалъ: «Нѣтъ, такъ Любить никто не можетъ! Знаю, подло завелось теперь въ землѣ нашей: думають только, чтобы при нихъ были Хлѣбные стоги, скирды да конные табуны ихъ, да были бы цѣлы въ погребахъ запечатанные меды ихъ; перенимаютъ, чортъ знаетъ, какie бусурманскіе обычаи; гнушаются языкомъ своимъ; свой съ своимъ не хочеть говорить; свои своего продаетъ, какъ продають бездушную тварь на торговомъ рынкѣ. Милость
чужого короля, да и не короля, а поскудная милость польскаго магната, который желтымъ чоботомъ своимъ бьетъ ихъ въ морду, дороже для нихъ всякаго братства. Но у послѣдняго подлюки, каковъ онъ ни есть, хоть весь
извалялся онъ въ сажѣ и въ поклонничествѣ, есть и у того, братцы, крупица русскаго чувства; и проснется они когда-нибудь, и ударится онъ, горемычный, объ полы руками; Схватить себя за голову, проклявши громко подлую жизнь
свою, готовый муками искупить позорное дѣло. Пусть же знаютъ они всѣ, что такое значитъ въ Русской землѣ Товарищество! Ужъ если на то пошло, чтобы умирать, такъ Никому изъ нихъ не доведется такъ умирать, никому, Никому! Не хватить у нихъ на тӧ мышиной натуры ихъ!»

Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.

Право, такое затруднение — выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре... Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже, хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами... Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмина, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась.