Cá voi trắng

Справа по борту рядом со всяким горем движется неизменная благодать, и вершина этой благодати уходит дальше ввысь, чем уходит вниз глубина горя. Подобно тому, как высота грот-мачты превосходит глубину кильсона. Благодать, устремленная высоко вверх и глубоко внутрь, благодать тому, кто против гордых богов и владык этой земли, непреклонный, ставит всегда самого себя. Благодать тому, чьи сильные руки еще поддерживают его, когда корабль этого предательского, подлого мира идет ко дну у него под ногами. Благодать тому, кто не поступится крупицей правды, но будет разить, жечь, сокрушать грех, даже сокрытый под мантиями сенаторов и судий. Благодать, высокая как брамсель, благодать тому, кто не признает ни закона, ни господина, кроме Господа своего Бога, у кого одно отечество - небеса. Благодать тому, кого все волны неистового океана толпы не могут смыть с этого надежного Корабля Столетий. Вечная благодать и радость - удел того, кто сможет сказать, испуская последнее дыхание: "Отец мой (знакомый мне более всего своими ударами), смертный или бессмертный, вот я умираю. Я стремился принадлежать Тебе, скорее нежели этому миру или себе самому. Но сие все - неважно. Я оставляю Тебе вечность, ибо что есть человек, чтобы пережить ему своего Бога?

Что за неведомая, непостижимая, нездешняя сила; что за невидимый злобный господин и властитель; что за жестокий, беспощадный император повелевает мною, так что вопреки всем природным стремлениям и привязанностям я рвусь, и спешу, и лечу все вперед и вперед; и навязывает мне безумную готовность совершить то, на что бы я сам в глубине своего собственного сердца никогда бы не осмелился даже решиться? Ахав ли я? Я ли, о господи, или кто другой поднимает за меня эту руку? Но если великое солнце движется не по собственной воле, а служит в небесах лишь мальчиком на побегушках; и каждая звезда направляется в своем вращении некоей невидимой силой; как же тогда может биться это ничтожное сердце, как может мыслить свои думы этот жалкий мозг, если только не бог совершает эти биения, думает эти думы, ведет это существование вместо меня? Клянусь небесами, друг, в этом мире нас вращают и поворачивают, словно вон тот шпиль, а вымбовкой служит Судьба. И все время - взгляни! улыбаются приветливые небеса и колышется бездонное море! Видишь вон того тунца? Кто велит ему хватать и губить летучих рыбок? Что ожидает убийц, друг? За кем приговор, если сам судья должен быть призван к ответу? Но какой все-таки ласковый, ласковый ветер, как ласково глядит сверху небо; и в воздухе разлит аромат, словно прилетевший с дальних цветущих лугов; где-то на склонах Анд сейчас сенокос, друг Старбек, и косцы уснули на свежескошенной траве. Уснули? Так-то, трудись не трудись, все равно под конец уснешь на лугу. Уснешь? Да, и будешь ржаветь в зеленой траве, точно прошлогодний серп, отброшенный и забытый на росистом покосе, Старбек!

И потом, все это безумство, все неистовство, кипящая кровь и пылающий лоб, с какими вот уже тысячи раз пускался в отчаянную, пенную погоню за своей добычей старый Ахав, - скорее демон, чем человек! Да, да! каким же отчаянным дураком - дураком, старым дураком - был старый Ахав все эти сорок лет! К чему надрываться в погоне? К чему натруживать и выворачивать веслом руки, и гарпуны, и остроги? Разве стал от этого Ахав лучше или богаче? Взгляни. О Старбек! Разве не страшно это, что я со всем своим тяжким грузом должен был остаться лишь на одной ноге? А, дай-ка я откину свои старые волосы, они лезут мне в глаза и вызывают слезы, будто я плачу. Какие они седые, наверно только из серого пепла могли бы вырасти такие. Но разве я кажусь очень старым, Старбек, таким уж очень, очень старым и дряхлым? Я чувствую себя смертельно измученным, согбенным, сгорбленным, точно Адам, спотыкающийся под тяжестью веков со времен рая. Бог! Бог! Бог! раздави мое сердце! взломай мой мозг! это насмешка! насмешка горькая, жестокая насмешка, разве я пережил довольно радостей, чтоб носить седые волосы и быть и выглядеть таким нестерпимо старым? Ближе! стань со мною рядом, Старбек, дай мне заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем смотреть в небо и на море, лучше, чем взирать на бога! Клянусь зеленеющей землей, клянусь пылающим очагом! вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену и моего сына в твоем взоре. Нет, нет, ты должен оставаться на палубе, когда заклейменный Ахав уйдет в погоню за Моби Диком. Этой опасности я тебя не
подвергну. Нет, нет! недаром увидел я свой далекий дом в твоих глазах!

Передо мной сидел человек, заброшенный за тысячи миль от родного дома, проделавший долг путь, один среди людей, столь чуждых ему, точно он очутился на Юпитере; и тем не менее он держится совершенно непринуждённо, сохраняя полнейшее хладнокровие, довольствуясь собственным обществом и всегда оставаясь самим собой. Право же, в этом виден тонкий философ, хотя он, разумеется, никогда о филомософии не слыхивал. Но, вероятно, мы, смертные, только тогда можем быть истинными философами, когда сознательно к этому не стремимся. Если я слышу, что такой-то выдаёт себя за философа, я тут же заключаю, что он, подобно некоей старухе, просто "животом мается".