Испарившийся абрикос

А может, съездить ему по лицу? Интересно, он заплачет или нет.

Он отделяется от церковной стены и, качаясь, делает несколько шагов вперед на широко расставленных, негнущихся ногах. Кажется, диакон непременно упадет лицом вниз. Медведенко берет его под руку.
– Пойдемте вместе, отец диакон.
– Нет, нет, я один. Ступайте, ступайте, я один. Комендант увидит, всем камень на шею привяжет. И в реку, в реку. Будете рыб кормить, дорогие.
Он вырывает свою руку и машет ладонью, словно прощается перед дальней дорогой.
– Ступайте, дорогие, ступайте.

На церковном дворе больше не косят траву. Центральный вход забит досками. Уже месяц как старый поп с камнем на шее лежит на дне Миуса, а два служки и вообще пропали. Поп прятал белого офицера, как рассказывал потом комендант их деревни…

Обычно чуткие мальчики очень скрытные.

Вера бредет назад, потом приостанавливается и говорит:
– Приходите ужинать. Мне скучно. Антанас вряд ли вернется из Таганрога сегодня.

Легкий наклон тела влево, выжидающий взгляд – как мало нужно, чтобы люди сблизились!

Медведенко сгибает руку в локте каким-то нелепым треугольником, тонкие женские пальцы ложатся на его окаменевшие мускулы, поступь у него непривычно мелкая, он старается попасть в ногу с женщиной, так и шагает.
Женщина ощущает его тяжелое, напрягшееся тело и начинает учащенно дышать. Понимает, что он зря озирается по сторонам, что не может найти подходящих слов.

Женщина поднимается со ступеньки крыльца, выставляет свою большую грудь и говорит:
– Пойдемте в сад…

Она сидит, обхватив колени руками, выгнув спину. «Ты мягкая кошка», – думает про себя Медведенко и снова вспоминает, что ему уже сорок пять лет и что когда он вот так стоит, то его кривые ноги особенно бросаются в глаза.

Медведенко смотрит на Верину шею. Вечернее солнце словно лаком обрызгивает черные волосы, и они блестят. Медведенко с удовольствием бы потрогал их своими узловатыми пальцами, но не осмеливается.