The Temple of the Golden Pavilion

Заика, сражающийся с первым звуком слова, похож на птичку, бьющуюся в отчаянных попытках вырваться на волю из силка — силка собственного "я".

Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир наполняло Прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся от всего остального. Невозможно касаться одной рукой вечности, другой – суетной повседневности.

Я и сам не заметил, как стал сообщником Касиваги, мне не терпелось вкусить того иллюзорного наслаждения, когда собственными руками заляпываешь грязью дорогие сердцу воспоминания.

Едва начались дни одиночества, как я сразу почувствовал, что безо всякого усилия возвращаюсь к жизни полного уединения и молчания. Суета и волнение больше не смущали мою душу. Каждый новый безжизненный день был мне одинаково приятен.

Следует помнить, что у мужчины жажда стать красивее совсем другой природы, чем у женщины: у мужчины это всегда желание смерти...

Я не должен вызывать жалости - хотя бы из жалости к окружающим.

В ясную погоду не поеду. Только если будет пасмурно.

«Как описать радость работы, когда она идет хорошо? – писал Мисима в своем дневнике. – Словно оседлал земной шар, зажав его между ног, и одним взмахом хлыста погнал вперед, в черную бездну. А мимо, царапая щеки, проносятся звезды…»

Когда мчится поезд, пассажиры неподвижны. Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение. Все имеет конец - и движение, и неподвижность. Последняя из всех неподвижностей - смерть, но кто знает, нет ли и у нее своего конца?

"В любом рассудочном построении, сколь бы мрачным и зловещим оно ни было, обязательно есть элемент опьянения - хотя бы собственной рассудочностью. А хмель всегда один и тот же, от чего бы ни пьянел человек..."