La señora Dalloway

Сколько тысяч раз видела она уже это лицо, и всегда чуть-чуть натянутое! Глядя в зеркало, она поджимала губы. Придавая лицу законченность. Это она - но законченная; заостренная, как стрела; целеустремленная. Это она, когда некий сигнал заставляет ее быть собою и стягиваются все части, и лишь ей одной ведомо, до чего они разные, несовместимые, - стягиваются и создают для посторонних глаз одно, тот единый, сверкающий образ, в каком она входит в свою гостиную, - для кого-то свет в окне, светлый луч, без сомнения, на чьем-то безрадостном небе, для кого-то, возможно, якорь спасения от одиночества; она кое-кому из молодых сумела помочь, те ей благодарны; и она всегда старается быть одинаковой, и не дай Бог, чтобы кто догадался обо всем остальном - слабостях, ревности, суетности, мелких обидах, из-за того, например, что леди Брутн не пригласила ее на ленч, что, конечно (думала она, проводя гребнем по волосам), не лезет ни в какие ворота. Да, где же это платье?

Но одно дело - безответственно носиться с идеями вдалеке от холста, и совсем-совсем другое - взяться за кисть и сделать первый мазок. ... С чего начать, вот в чем вопрос; где провести первый мазок? Один-единственный нанесенный на холст мазок толкает на безоглядный риск, ряд быстрых невозвратных решений. Все, что казалось простым, пока мы пробавлялись теориями, на деле оборачивается головоломной сложностью; так волны, ровно бегущие, если смотреть с вершины утеса, пловца бросают в сосущие бездны и окатывают кипением гребней. Но риска не избежать; от мазка не уйти.

К ее досаде на мужа примешалось чувство, что ей не доверяют; что вся ее эта жажда давать, помогать — сплошное тщеславие. Не для собственного ли удовольствия ей так не терпится помогать, давать, чтоб потом говорили: «Ах, миссис Рэмзи! Милая миссис Рэмзи… миссис Рэмзи вообще…» и нуждались бы в ней, посылали за ней, ее восхваляли? Не того ли она втайне желает? И потому, когда мистер Кармайкл шарахнулся от нее, пробираясь в укромный уголок, чтоб засесть там за дежурным акростихом, ее не просто оскорбили в лучших чувствах, ей указали на известную мелкость в ней самой и в человеческих отношениях — что они с червоточиной, недостойны, эгоистичны — даже самые лучшие из отношений.

н сдался; он дрогнул. Вся его суетность, вся уверенность в собственном
великолепии, когда, как стрела, как сокол стремясь во главе своей рати, он
несся долиной смерти - погибла, рассеялась. Под ярый снарядов вой, смело
кидаясь в бой, он несся долиной смерти, над краем беды и вот расстроил
ряды - Лили Бриско и Уильяма Бэнкса. Он дрогнул; он сдался.
Ни за что, ни за что сейчас нельзя было с ним заговаривать, потому что
по некоторым неопровержимым признакам, по тому, как он отводил глаза, как
весь съежился, сжался, будто прятался, чтоб ему не мешали вновь обрести
равновесие, она поняла, что он разобижен и оскорблен. Она гладила Джеймса
по голове; перенеся на него свое отношение к мужу, следя за маневрами
желтого карандаша по белой манишке господина из каталога, она думала, как
было бы дивно, если б он стал великим художником; почему бы нет? У него
такой прекрасный лоб. Затем, подняв глаза на опять проходящего мимо мужа,
она с облегчением убедилась, что беда миновала; победила прирученность;
вновь завела свой баюкающий напев привычка; а потому, когда на повороте он
намеренно остановился возле окна и шутливо нагнулся - пощекотать голую
ногу Джеймса каким-то там прутиком, она ему попеняла, что спугнул "бедного
юношу Чарльза Тэнсли". Тэнсли надо писать диссертацию, - сказал он.