Флориендейл. Одна из них

Детские воспоминания – самые яркие и самые невнятные; в голове всё смешалось за столько лет, и уже не различить, что было с ней на самом деле, а что пригрезилось.

Грудь разрывало изнутри, и хотелось плакать, но не получалось. Плачут от жалости к себе – а жалости не было. Только тупое отчаяние.

Он сожалел о стольких вещах, которые сделал и которые не сделал, – вдвойне о тех, что не сделал, и втройне о тех, что касались его Розы. Может быть, он и не любил её никогда? Это была страшная мысль, и она глубоко ранила. Где грань между истиной и самовнушением?

Цветы были, естественно, не вечны, но намекали, что вечная жизнь возможна. Если ты – всего лишь крошечная часть от целого, то целое никогда не погибнет. Как здорово, наверное, цвести и не бояться смерти, зная, что за тобой придут другие, такие же, как ты. Люди – слишком сложные существа. Слишком долго длится одна жизнь, слишком много пространства для манёвра и ошибки. Как прожить свою жизнь так, чтобы без сожалений? Ну как?

Говорят, здесь другая религия, но пусть говорят, что хотят. Бог – он внутри него.

Отчего в жизни столько разочарований и боли? Ударов в спину, плохих новостей? Даже когда кажется, что поступаешь правильно, когда собственную душу отдаёшь на заклание, не жалеешь для других – всё равно оказывается, что ты просчитался! Ты делал не то, не для тех и не там, где нужно.

Слухи – очень мощная штука, – пояснила Призрак. – Шестое чувство и слухи – вот всё, чему можно верить.

Эмоции – то, что Госс старался отделять от своей работы каменной стеной. На службе не было место эмоциям, нельзя было сочувствовать, нельзя было раздражаться. Нельзя было видеть в заключённых людей.

...когда плохие люди нападают на хороших, хорошие иногда проигрывают, потому что они слишком честные.

Потому что анархии я боюсь больше, чем тирании, Мари, – так же тихо ответил Вилмор Госс.