Kāds pārlaidās pār dzeguzes ligzdu

— А-а, да, это так называемая музыка. Нет, мы, пожалуй, слышим её, когда сосредоточимся, но ведь и сердцебиение своё можно услышать, если сильно сосредоточиться.

Мои лёгкие втягивают густой пластмассовый воздух с таким трудом, как будто он проходит через игольное ушко.

...толстяк с красными от холода веками и вишнёвым носом. Чёрные санитары поймали его в коридоре лучами фонариков.

— Против чего голосовать, мой друг? Чтобы сестра больше не имела права задавать вопросы на групповом собрании? Чтобы она на нас больше так не смотрела? Скажите мне, Макмёрфи, против чего голосовать?

— Чёрт, какая разница? Голосуйте против чего угодно.

— Друг... а вы... может быть, и волк.

— Ни черта я не волк, и ты не кролик. Тьфу, в жизни не слышал такой...

— Рычите вы совсем по-волчьи.

Не понял, почему им не надо стыдиться. Мне, например, показалось большой пакостью, что они попёрли на тебя с ней заодно. Мне показалось, что я опять в китайском лагере для пленных...

— Доктор Спайви... в точности такой же, как мы: ясно сознаёт свою неполноценность. Это испуганный, отчаявшийся, беспомощный кролик, он совершенно не способен руководить отделением без помощи нашей мисс Гнусен и понимает это. Скажу больше, она понимает, что он это понял, и напоминает ему при каждом удобном случае.

Хардинг озирается, видит, что все наблюдают за ним, и выдавливает из себя смех. Звук такой, как бдуто гвоздь выдирают из свежей сосновой доски: иии-иии-иии. Не может остановиться. Заламывает руки, как муха, и жмурит глаза от этого ужасного визга.

Лицо ируки Хардинга двигаются ещё быстрее, чем всегда, — жесты, улыбки, усмешки, гримасы мелькают, как в ускоренном кино-фильме. Чем больше он старается остановить это, тем быстрее они сменяют друг друга. Когда он позволяет рукам и лицу двигаться так, как они хотят, и не пытается совладать с ними, тогда за его жестами, за игрой лица наблюдать приятно, но, когда он думает о них, старается с собой совладать, он превращается в дёрганую куклу, занятую дикой пляской.