Тягар пристрастей людських

Быть посредственным художником бессмысленно.

"– В социалистическом государстве мы с тобой, Бетти, получали бы хорошую пенсию.
– Да ну их, этих самых социалистов! – воскликнула она. – Слышать о них не хочу. Еще одна шайка бездельников присосется к рабочему люду – вот и все. Я хочу одного: дайте человеку спокойно жить и не лезьте в его дела; я сама о себе позабочусь, а если мне не повезло, это уж моя печаль."

"После ужина они взяли извозчика, чтобы поехать в мюзик-холл, и сидевшая между двумя мужчинами Милдред сама вложила свою руку в руку Филипа. Всякая злость у него пропала. Но вдруг, сам не зная как, он понял, что другую руку Милдред держит Гриффитс."

"На диване обложкой кверху лежала открытая книга; Филип рассеянно поднял ее и прочел заглавие. Это был выпуск грошовой серии романов. Имя автора – Кортней Пэйджет. Под этим псевдонимом писала Нора.
– Ох, до чего же я люблю его книги, – сказала Милдред. – Я их все прочла, до единой. Он все так благородно описывает!
Филип вспомнил, что Нора как-то ему сказала: «Я пользуюсь редким успехом у судомоек. Они считают меня ужасно светской!»"

"Она начиталась достаточно романов, чтобы знать, как подобает отвечать в таких случаях.
– Я, конечно, очень благодарна тебе, Филип. Твое предложение для меня – большая честь.
– Не болтай чепухи Ты выйдешь за меня замуж?
– А ты уверен, что мы будем счастливы?
– Нет. Ну и что из этого?"

"Неужели Эмили Уилкинсон и Фанни Прайс терпели из-за него такие же муки, какие он испытывает сейчас? В нем зашевелилась совесть.
– Но я ведь тогда не знал, что это такое, – говорил он себе."

" – Я хочу, чтобы все было, как у людей, – заявил Альберт Прайс, – но зря деньги переводить не стоит. "

"Левантинец развернул скатерть – красную, желтую, кричащую, безобразную, как смертный грех.
– Тридцать пять франков, – попросил он.
– О почтенный купец, этой ткани не касалась рука ткачей Самарканда, и красок этих не разводили в чанах Бухары.
– Двадцать пять франков, – униженно осклабился разносчик.
– В тридесятом царстве, в неведомом государстве соткали эту ткань, а может, даже в Бирмингеме, на родине моей.
– Пятнадцать франков, – прошептал бородатый торговец."

"Филип стал понемножку обобщать свои впечатления о людях, с которыми здесь столкнулся. Теперь он не был так наивен, как в те, казалось, уж незапамятные дни в Гейдельберге: теперь интерес его к людям стал глубже и осознаннее, у него появилось желание анализировать и оценивать."

Небо стало таким дерзко-синим, что подстегивало, как удар хлыста. Зелень деревьев в парке была до крикливости яркой, а белизна освещенных солнцем домов слепила чуть не до боли.