Cosette

Они оба сияли счастьем. Они переживали неповторяющуюся во второй раз в жизни минуту, которую давали им молодость и счастье. Они как бы олицетворяли собой стихи Жана Прувера: им обоим вместе не было еще сорока лет. Этот брак производил впечатление чего-то величественного, эти двое детей казались такими же чистыми, как лилии. Они и не видели, а созерцали один другого. Они видели друг друга в славе и блеске и в то же время как бы в облаках тумана, тут было идеальное и реальное, которое должно было закончиться брачным поцелуем.

Все перенесенные ими страдания представлялись им теперь чем-то упоительным. Им казалось, что горе, бессонница, слезы, тоска, ужас, отчаяние, сменившись надеждой на безоблачное счастье, еще более увеличивали прелесть приближавшегося часа. Все эти горести казались им теперь услужливыми пособниками, созидавшими их предстоящее счастье. Как это хорошо, что им пришлось сначала страдать! Их минувшее несчастье окружало их счастье ореолом. Долгие мучения, которые они пережили, только еще более возвысили их любовь.

Свадебные обычаи 1833 года не похожи на современные. Франция не усвоила еще заимствованного у Англии, в высшей степени деликатного обычая увозить свою жену, исчезать вместе с нею тотчас по выходе из церкви, стыдливо скрывать от других свое счастье и убегать, как банкрот, в то время когда в душе раздаются гимны. Тогда еще не понимали, как целомудренно, высоко и скромно заставлять трястись свой рай в почтовой карете, позволять прерывать себя звоном почтового колокольчика, заменять брачное ложе постелью в гостинице, оставлять где-то там пережитое за ночь, самое священное воспоминание в жизни, и хранить это вместе с воспоминанием о кучере дилижанса и служанке в гостинице.

Теперь, во второй половине XIX века, нас уже не удовлетворяет мэр со своим шарфом, священник в ризе, теперь закон и Бог не считаются уже достаточными, мы хотим дополнить их еще почтальоном из Лонжюмо в синей куртке с красными отворотами, с пуговицами-побрякушками, с бляхой на рукаве и в панталонах из зеленой кожи, нам нужны его покрикивания на нормандских лошадей с подвязанными хвостами, его фальшивые галуны, лоснящаяся шляпа, напудренные волосы, огромный хлыст и ботфорты. Франция не постигла еще всей прелести в этом отношении и не дошла до подражания английской аристократии, бомбардирующей почтовую карету новобрачных целым градом стоптанных туфель и старых башмаков в память о Черчиле, сделавшемся впоследствии лордом Мальборо или Мальбруком, которому таким образом пришлось испытывать на себе гнев тетки в день своей свадьбы, что, впрочем, принесло ему счастье. Старые башмаки и туфли пока еще не составляют у нас необходимой принадлежности свадебного торжества, но потерпите, хороший тон все более и более распространяется, и скоро мы увидим и это.

В 1833 году, как и столетие тому назад, не любили торопиться со свадебным торжеством.

В то время, как это ни странно, еще думали, что бракосочетание — праздник не только семейный, но и общественный, что патриархальный банкет не портит домашней торжественности, что веселость, пусть даже чрезмерная, лишь бы была честной, не может омрачить счастье, и что, наконец, вполне естественно и хорошо, что соединение двух существ, создающих семью, начинается в родном доме.

Тогда имели смелость жениться дома.

Жильнорман заломил руки и разразился ужасным хохотом.

— Он умер! Он умер! Он дал убить себя на баррикаде из ненависти ко мне! Он нарочно поступил так, чтобы сделать мне наперекор! А! Кровопийца! Вот как он мне отплатил! Несчастный я! Он умер!

Он подошел к окну, открыл его настежь, как будто он задыхался от недостатка воздуха, и, глядя в темноту, начал говорить, обращаясь к окутанной мраком ночи улице:

— Исколот, изрублен, убит, загублен, зарезан, изрезан в куски! Взгляните на этого бездельника! Он хорошо знал, что я его жду, что я приказал приготовить для него комнату и что у меня в головах над постелью висит его портрет, сделанный еще тогда, когда он был маленьким ребенком! Он прекрасно знал, что ему стоит только вернуться, что я уже несколько лет зову его к себе и что вечерами, сидя в углу камина, сложив руки на коленях, я не знал, что мне делать, и доходил до безумия! Ты хорошо знал, что тебе только стоит войти и сказать: «Это я», и ты станешь полным хозяином дома, я исполнял бы каждое твое желание, и ты мог бы делать что тебе угодно с твоим старым глупым дедом! Ты знал это, но ты говорил: «Нет, он роялист! Я не пойду к нему!» — и ты отправился на баррикады и там дал себя убить со злости! Из-за того только, чтобы отомстить мне за то, что я тебе сказал относительно герцога Беррийского! Это гнусно! Вы ложитесь и спите спокойно! Он умер. Хорошо мое пробуждение.

Невыразимо ужасно умереть таким образом! Смерть иногда искупает свою жестокость своего рода мрачным величием. На костре, в момент крушения корабля можно быть великим, в огне, как в пене, возможно принять полный достоинства вид, там люди погибают преображенными. Но здесь ничего этого нет. Здесь смерть внушает отвращение. Так умирать — унизительно. В последние минуты глаз видит одну только мерзость. Грязь — синоним позора. В ней есть что-то низкое, отвратительное, позорное. Умереть в бочке мальвазии, как Кларенс, - допустимо, но погибнуть в навозной яме, как Эскубло, — ужасно. Борьба за спасение жизни ведется там в самых отвратительных условиях: агония заключается в том, что захлебываешься в нечистотах. Там так же темно, как в аду, и в то же время там столько грязи, что чувствуешь себя как в вонючей луже, и умирающий не знает, перейдет ли он в царство теней или превратится в жабу.

Могила всегда и везде имеет мрачный вид, но здесь она безобразна.