В поисках цветущего папоротника

Неубранная рожь кланялась тяжёлыми колосьями, скрывая сор и грязь войны: обрывки каких-то бумаг, окровавленные бинты, осколки бутылок, черепки.

Ругань армейских обозных и свист нагаек, которыми расчищали дорогу для артиллерии; плач детей и крики женщин, перевёрнутые телеги, втоптанные в грязь рушники, посуда, нехитрая еда, мычание перепуганных коров и проклятия стариков… Всё смешалось.

Алесь боялся лишний раз взглянуть в сторону матери. Она иссохла, посерела. Уже не чувствовался налёт зажиточной жизни, различимый прежде почти в каждой её фразе, а педантичное пристрастие к порядку сменилось безразличием и непреходящей усталостью.

Странная штука память. Она хранит не события, не дни победы, а пережитые чувства бессилия, радости преодоления, сопричастности общему горю и общему делу.

Их повесили в декабре сорок третьего. Мальчика-скрипача и его деда. Они были в Сопротивлении: связные бросали записки мальчугану в шапку, а старик относил по адресам. Виселица стояла вот тут, на перекрёстке, где играл маленький Жан. Ему было страшно, он описался, и струйка заледенела на штанишках…

У истории, наверное, своё представление об аттракционе «американские горки»…

Вопреки респектабельному внешнему виду, Париж изнутри оказался выжигой и скупердяем. Подъезды домов, лестницы – тесные, узкие.

Греченко внимательно посмотрел на пленного. Он знал по себе это состояние усталости, когда уже невозможно стоять на ногах, и даже смерть кажется отдыхом.

Над головами призывно курлыкали улетающие журавли. Казалось, множество чёрно-белых крестов заполонило пасмурное небо. Ни тот, кто уезжал, ни тот, кто оставался, не знали своей доли. Осень восемнадцатого года скупилась на обещания.

За упавшим офицером показался строй всадников, пытающихся обойти с флангов отряд Кочубея. На всю оставшуюся жизнь Алесь запомнил: на лицах у них было то сосредоточенное выражение, какое бывает у людей, поглощённых работой…