Полет сокола

Я смотрел в окно, стараясь составить план. Если Альдо убил Марту, то вовсе не из-за ее угроз раскрыть его возможную связь с синьорой Бутали, а потому, что она собиралась выдать тайну его рождения. Председатель художественного совета был не сыном Донати, а найденышем – последним из граждан Руффано, что означало для Альдо непереносимый позор и унижение. Я хотел сказать Альдо, что все понимаю. Что для меня это не имеет значения.

Что он остается для меня таким же братом, что я всем обязан ему. Мальчиком он поочередно баловал и мучил меня, мужчиной он продолжает поступать так же.

Но теперь я знал то, о чем никогда не догадывался, – он очень раним. Именно поэтому мы наконец-то должны встретиться на равных.

Внезапно я постиг. Внезапно я понял.

Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой.

Альдо – найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал им Альдо. В ноябре Марта раскрыла то, что почти сорок лет хранилось в тайне. Альдо, гордый своим происхождением, гордый своим наследием, гордый всем, что было так дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил ее про себя.

Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо – не для друзей, которые ничего не знали, а в своих собственных глазах.

Мистификатор сам пал жертвой мистификации. Он стремился сорвать маску с лицемерия, но с него самого сорвали маску.

Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил.

Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую ее смерть.

В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть, змея издохла от яда своего… Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение Сокола, приведенное немецким ученым в его "Истории герцогов Руффано"?

"Гордого разденут донага… надменного подвергнут оскорблениям… клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего…"

– Как тебе мои ребята? – спросил Альдо.

– Они делают тебе честь, – сказал я. – Жаль, что и мне не выпала такая же удача. Когда я был студентом в Турине, за мной никто не присматривал, никто не готовил меня к роли телохранителя при фанатике.


Перед въездом на пьяцца делла Вита Альдо сбавил скорость.

– Фанатик, – повторил он. – Ты действительно считаешь меня фанатиком?

– А разве это не так? – спросил я.

Город словно вымер. Кинотеатр был закрыт. Последние прохожие разошлись по домам.
– Я был им, – сказал он, – когда впервые разыскал и подобрал этих мальчиков из-за обстоятельств их рождения и детства. В каждом из них мне виделся ты. Ребенок, брошенный на какой-то проклятой горе, изрешеченный пулями или осколками бомбы. Теперь все иначе. Ко всему привыкаешь, хоть и не смиряешься. К тому же, как выяснилось, мои чувства были потрачены впустую.
Ты выжил. – Он свернул на виа Сан Микеле и остановил машину перед домом 24.
– Вскормлен тевтонами, янки, туринцами, с тем чтобы процветать в роли групповода при "Саншайн Турз". Те, к кому благосклонны боги, живут долго.

– Он не забудет, – сказал я, – и не простит. Он вернется и поднимет сотню таких же, как он. Он раздует эту историю до неузнаваемости. Ты действительно хочешь настроить против себя весь город?

Я посмотрел на Альдо. Из всех нас только он не ответил на мой предыдущий вопрос.

– Этого в любом случае не избежать, – сказал он. – Расскажет Стефано своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем, чтобы принести мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и разлад, чтобы натравить одного на другого, чтобы всколыхнуть всю ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как пену на поверхности пруда, о котором говорил Доменико. Только когда он покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить.

Именно тогда я окончательно утвердился в мысли, которую прежде гнал от себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему довелось пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью отца, исчезновением и предполагаемой смертью матери и брата, подорвало его интеллектуальные силы и пожирало их, как раковая опухоль. Пеной, поднимавшейся на поверхность, было его собственное безумие. Символом, который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего не мог предпринять, я не мог помешать ему разжечь в день фестиваля пожар, который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных ему студентов, отмеченных неизгладимой печатью тяжелого детства, без колебаний пойдет за ним, ни о чем не спрашивая, ни перед чем не останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима.

Итак, я был прав. За обоими случаями стоял мой брат. Я понимал, что и он, и эти мальчики убеждены: справедливость восторжествовала. Чаши весов приведены в равновесие согласно странным законам герцога Клаудио, законам пятисотлетней давности.

– Альдо, – сказал я, – вчера вечером я тебя уже спрашивал, но ты мне не ответил. Чего ты добиваешься?

Мой брат посмотрел на своих молодых товарищей, затем перевел взгляд на меня.

– Спроси их, – сказал он, – чего они надеются достичь в жизни. Ты услышишь разные ответы. Каждый ответит в соответствии со своим темпераментом. Видишь ли, они вовсе не сторонники тоталитаризма, да и вообще далеки от какой бы то ни было идеологии. Но у каждого из них есть цель в жизни.

Я посмотрел на Джорджо, который стоял ко мне ближе остальных.

– Избавить мир от лицемерия, – сказал он, – начиная со стариков Руффано, да и старух тоже. Они пришли в этот мир нагими, как и все мы.

– Пена собирается на поверхности пруда, – сказал Доменико. – Если ее убрать, увидишь чистую воду и в ней всякую живность. Убрать пену.

– Жить опасно, – сказал Романо. – Неважно, где и как, но с друзьями.

– Отыскать потаенное сокровище, – сказал Антонио. – Пусть даже на дне пробирки в лаборатории. Я студент-физик, и у меня нет предрассудков.

– Я согласен с Антонио, – сказал Роберто, – но пробирки не по мне.

Ответ мы найдем во Вселенной, когда лучше ее изучим. Но я имею в виду вовсе не небеса.

– Накормить голодных, – сказал Гвидо. – Но не только хлебом. Идеями.

– Построить что-нибудь такое, над чем время не властно, – сказал Пьетро, – как люди Возрождения, которые построили этот дворец.

– Уничтожить существующие везде барьеры, – сказал Серджо, – барьеры, которые отделяют человека от человека. Да, лидеры, чтобы указывать путь. Но никаких хозяев и никаких рабов. Я ответил и за Федерико, мы с ним это часто обсуждали.

– Научить молодых никогда не стареть, – сказал Джованни, – даже если уже скрипят кости.

– Научить стариков, что значит быть молодым, – сказал Лоренцо, – а под молодыми я имею в виду маленьких, беспомощных и бессловесных.

Ответы парней прозвучали быстро и четко, как пулеметная очередь. Только последний, Чезаре, казалось, колеблется. Наконец, он сказал, бросив взгляд на Альдо:

– Я думаю, мы должны сделать вот что – заставить мужчин и женщин нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает: футбол или живопись, люди или великие дела, но они должны увлекаться, увлекаться страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть.

Внезапно меня охватил ужас. Во рту у меня пересохло. Я не мог сглотнуть. Альдо снял маску, остальные тоже. Их молодые лица были устрашающе серьезны.

– Человек Возрождения пытал и убивал, не испытывая при этом угрызений совести, – продолжал Альдо, – но обычно у него была на то причина. Кто-то несправедливо поступил с ним, и он был движим чувством мести. Причина, возможно, сомнительная, но об этом можно поспорить. В наше время люди убивали и пытали для собственного развлечения и ради опыта. Крики, которые ты только что слышал, вызваны единственно трусостью, а не болью, крики же истинного страдания и боли день за днем, месяц за месяцем звучали в Аушвитце и других лагерях военнопленных. Например, в лагере, где родился Серджо.

Романо слышал их в горах, когда враг хватал и подвергал пыткам его друзей-партизан. Слышал их Антонио, слышал Роберто. Ты, Бео, тоже мог бы слышать их, если бы тебя бросили. Но тебе повезло, победители тебя пощадили, твоя жизнь не подвергалась опасности.

Я сорвал с себя маску. Я вглядывался в их серьезные, без тени улыбки лица и одновременно прислушивался к звукам с верхнего этажа. Но там было тихо.

– Это далеко не одно и то же, – сказал я. – Ты не можешь подвергать студента пыткам на том основании, что такое случалось в прошлом.

– Никто и не собирается подвергать его пыткам, – сказал Альдо. – Самое большее, что сделает с ним Федерико, так это устроит на его голове фейерверк и выгонит отсюда. Неприятно, но полезно. Урок пойдет Марелли на пользу, и он призадумается, прежде чем купать в фонтане тех, кто меньше его ростом. – Кивком головы он подозвал к себе Джорджо. – Расскажи Бео подлинную историю нападения на синьорину Риццио.

Увидев, что к нему приближаются два стражника и Федерико, студент Марелли отшатнулся.

– Нет, послушайте, – сказал он, – если вы собираетесь испробовать на мне один из ваших фокусов, то предупреждаю, что…

Но ему не дали закончить. Стражники схватили его за руки. Федерико, казалось, задумался, поглаживая подбородок.

– Старая жаровня, – сказал он, – которая вместе с другим железом хранится в одной из комнат верхнего этажа. Она подойдет вместо короны. Но, может быть, сначала я прочту ему отрывок из книги? – Он снова вытащил свои бумаги. Это были копии записей, которые в воскресенье я дал Альдо. – "Однажды, – прочел он, – паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники герцога схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках". – Он снова засунул бумагу в колет и дал знак стражникам. – За дело, – сказал он.

Студент Марелли, который всего две минуты назад хвастался своим богатством и влиянием, скорчился между стражниками. Его лицо вдруг посерело, и он стал кричать. Крики не смолкали, пока его выволакивали из комнаты, громким эхом отзывались под сводами галереи, летели над лестницей, ведущей на верхний этаж дворца. Никто не проронил ни слова.

– Альдо, – сказал я, – Альдо…

Брат посмотрел на меня. Крики замерли, и наступила тишина.

– Человек Возрождения не знал сострадания. Чем мы лучше его? – спросил Альдо.

– Значит, ходим без пропуска? – мягко спросил Альдо.

Верзила во все глаза уставился на него. Возможно, подумал я, он впервые в жизни переступил порог герцогского дворца. Если так, то первое впечатление, скорее всего, приведет его в ужас.

– А вам какое дело? – огрызнулся он. – Если это очередной розыгрыш гуманитариев, то, предупреждаю, вы о нем пожалеете.

– Никаких розыгрышей, – сказал Альдо. – Здесь распоряжаюсь я.

Никто не шелохнулся. Студент поправил воротник рубашки и галстук, сбившиеся во время потасовки, которую он затеял, чтобы избежать ареста.

– Что значит – распоряжаетесь? – злобно спросил он. – Уж не думаете ли вы, что, напялив эти дурацкие костюмы, можете меня напугать? Мое имя Марелли, Стефано Марелли, и мой отец – владелец сети ресторанов и отелей на побережье.

– Твой отец нас не интересует, – сказал Альдо. – Расскажи нам о себе.

Вкрадчивый тон Альдо обманул студента, и он попался в расставленные ему сети. Он обвел всех снисходительным взглядом.
– Экономика и коммерция, третий курс, – сказал он, – и плевать мне, если меня исключат. Чтобы получить работу, диплом мне не нужен: буду управлять одним из отцовских ресторанов. Кстати, он еще и член синдиката, который владеет "Панорамой", и всякий, кто меня выгонит под каким-нибудь вшивым предлогом, испортит отношения со многими влиятельными людьми.

– Какое несчастье, – пробормотал Альдо. Затем повернулся к Джорджо:

– Он числится в списке добровольцев?

Когда прозвучал этот вопрос, Джорджо как раз просматривал список. Он покачал головой.

Студент Марелли рассмеялся.

– Если вы имеете в виду кутерьму, которую коммунисты устроили в театре в понедельник вечером, то меня там не было, – сказал он. – У меня было занятие поинтересней. В Римини у меня есть девушка, да и машина у меня что надо. Ну а выводы делайте сами.

Несмотря на сильную неприязнь к нему, от его внешности до попытки искупать меня в фонтане, во мне проснулось что-то вроде сочувствия. Каждым словом он усугублял свою и без того незавидную участь.

– В таком случае ты не будешь участвовать в фестивале? – спросил Альдо.

– В фестивале? – отозвался студент. – В этой клоунаде? Вот уж нет!

Двенадцать мужчин смотрели на меня и улыбались. Один из них схватил со стула, стоявшего рядом у двери в капеллу, костюм шафранного цвета и накинул его на меня. Другой взял парик с золотистыми кудрями и надел мне на голову.

Третий поднес мне зеркало. Время перестало существовать. Я в равной степени утратил связь и с настоящим, и с далеким пятнадцатым веком. Я вернулся в детство, в свою комнату на виа деи Соньи и спокойно стоял, ожидая приказаний брата. Окружавшие меня люди были его давними товарищами по лицею. Как и тогда, отказываясь выполнять его требования, я с трудом выдавил из себя слова, которые, я надеялся, были словами взрослого человека:

– Альдо, не надо. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть на вас.

Не с тем, чтобы участвовать.

– Это одно и то же, – сказал Альдо. – Мы все в этом замешаны.

Предлагаю на выбор. Либо роль Сокола, один краткий час славы и риска, какой выпадает лишь раз в жизни, либо ночная прогулка по улицам Руффано без пропуска, где тебя задержат, установят твою личность и сдадут местной полиции, которая, как мне недавно сказали, до сих пор поддерживает связь с римской полицией.

В окружавших меня молодых лицах не было ни тени враждебности. Они были дружелюбны, но и решительны. Все ждали, что я отвечу.

– Здесь ты в безопасности, – оказал Альдо, – как со мной, так и с ними. Эти двенадцать парней поклялись защищать тебя, что бы ни случилось.

Кто знает, что может с тобой случиться, если ты выйдешь из дворца один?

Где-то – в центре города, на виа Россини, возле порта дель Сангве или порта Мальбранче – меня может поджидать одетый в штатское полицейский из Рима. Бесполезно уверять себя в том, что им не доказать мою виновность.

Вопрос в том, смогу ли я доказать свою невиновность? Меня страшили оба варианта, предложенные Альдо, но второй гораздо больше. Мой собственный голос показался мне не голосом взрослого человека, но призрачным эхом семилетнего ребенка, которого в импровизированном одеянии Лазаря заживо бросают в гробницу.

– Что я должен делать? – спросил я брата.