Очищение

Если ад существует, то он завидует тому, что происходит на земле.

Ева переступила порог. Однокомнатная квартира пахла старым сундуком с перемешанными запахами сырости, пыли, лавандового мыла и смерти. Повсюду, на каждой стене, в каждом углу виднелись алые брызги крови. Она прошла прямо по коридору, осмотрела дверь, ведущую в ванную, на дверной ручке которой отчётливо виднелся след от окровавленной руки, зашла на кухню, изучила одиноко стоящие на столе две чайные чашки с сахарницей. Всё находилось на своих местах, и, если бы не красно-коричневые капли в коридоре, ничто бы не указывало на произошедшее здесь убийство.

Глубоко вздохнув, Ева вошла в зал и замерла. Даже голодный зверь гуманнее относится к своей добыче, чем тот человек, который сотворил такое со своей жертвой. Кровь, словно багровое озеро, разлилась по всей комнате, пропитала диван, просочилась сквозь щели деревянных полов, окрасила стены и мебель. Убитая женщина в неестественной застывшей позе, запрокинув голову назад, сидела на диване. Её тело больше напоминало восковую фигуру или чучело, сделанное блестящим таксидермистом, но не человека. Руки убитой безвольно лежали на бледных коленях, и на каждом кусочке тела виднелись колотые раны. На небольшой винтажной тумбочке, расположившейся справа от дивана, на белоснежной ажурной салфетке стояла такая же белоснежная тарелка, в которой лежало окровавленное сердце.

Девушка открыла глаза и осмотрелась. Всё было на своих местах: всё тот же стол, стул и шкаф, на стене весела всё та же карта, испещрённая кнопками, красной лентой и заметками, написанными от руки чёрной ручкой, в углу стояла всё та же доска расследования с фотографиями и уликами, но что-то было не так. Будто призрачный художник уничтожил все краски на картине, оставляя после себя только безжизненный серый цвет.
— Я уснула? — громогласным эхом, разрывая безмолвие, пронеслись слова девушки по кабинету и застыли в воздухе.
— А как ты сама считаешь? — внезапным ответом раздался мужской баритон, от чего Ева подпрыгнула в кресле и с испугом стала озираться по сторонам. В кабинете никого не было. — Не бойся. Я здесь с тобой.
— Кто ты? — в углу, который скрывал массивный шкаф с папками, на противоположном конце комнаты Тайнова заметила мерцающую тень.
— Ты сама знаешь.
— Помоги.
— Обернись...
Ева повиновалась. Она повернула голову и посмотрела на стул, на котором несколько минут назад сидел брат убитой Сидоровой, только теперь на нём сидела сама убитая. Страха не было. Никаких мучающих сознание образов, криков или истерзанной плоти. Она сидела и смотрела на Тайнову теми же грустными глазами, которыми она смотрела на неё с фотографии своего паспорта. Ева видела её короткие покрашенные в фиолетовый оттенок волосы, видела её лицо и мешковатое чёрное платье, но она видела всё и сквозь неё: дверь, стену, ещё один шкаф. Прозрачный силуэт пропускал сквозь себя пепельный свет, слегка мерцая под его лучами, словно границы реальности разорвались и один её край наслоился на другой, как два кадра на склеенной фотоплёнке. Призрак одновременно существовал и нет.

Угнетающее зрелище ещё не совсем начавшейся, но уже упущенной жизни. Обветшалые стены, унылая площадка, которая вроде как детская игровая, но совсем неигровая и не детская. Обшарпанные потайные уголки, где курящие подростки вроде как прячутся от взрослых, а вроде как и нет. Их глаза наполнены непониманием, болью и злостью. Злостью на окружающий мир. Тот мир, который уже заведомо считает их виноватыми во всех смертных грехах, хотя они ещё ничего и не сделали. Как ничего не сделали они и своим родителям, которые с таким легким сердцем оставили их выживать в этих импровизированных тюремных стенах.
Ей было знакомо это чувство, она помнила те мысли, которые могут прийти только на заднем дворе школы-интерната, когда ты смотришь через металлическую решётку забора на проходящих мимо счастливых родителей с ребёнком и думаешь: «А у меня такого уже никогда не будет. Не будет его — счастливого детства».
Тайнова тряхнула головой, стараясь отбросить тревожные воспоминания. Она вышла из машины, поуютнее закуталась в плащ, и пошла на встречу с директором "Детского дома No26". На пороге главного входа её ждала молодая женщина с пышными формами и коротко постриженными волосами розоватого оттенка. Женщина выглядела приветливой, смущенной и напуганной одновременно. Первой представилась Ева.

Шёл дождь. Тёмные грузные облака медленно плыли по небу. Бурлящие потоки воды стекали вниз по улице. Ева стояла на незнакомой ей площади по щиколотку в воде. Она всматривалась в пустые окна домов, оглядывалась по сторонам, пытаясь разглядеть хоть что-то знакомое, пытаясь найти хоть одного человека, но всё было тщетно. И снова эта тишина. Пугающая, давящая тишина. Ева не слышала звуков дождя или журчания воды — просто пустота. Зато она хорошо чувствовала холод, пронизывающий, обжигающий холод, который стремился овладеть всем телом. Она сделала шаг и вскрикнула от боли. Посмотрев вниз, Ева осознала, что не обута. Нагие ступни касались шершавого асфальта с острыми, как зубы акулы, камнями под толщей тёмных вод. Ева пошла вперёд. Каждый шаг, который она пыталась сделать, отдавался неистовой болью во всём теле, пронзая босые ноги иголками ледяной воды. Но она не сдавалась, она всё шла и шла вперёд, преодолевая усиливающийся бурный поток, который теперь достигал колен.
Паника постепенно поглощала разум. Она хотела кричать, но что-то сдавливало горло, ей хотелось расплакаться, но что-то сдерживало слезы. Единственное, на что у неё оставались силы — это мысленно, раз за разом задавать немой вопрос: «Где я?! Что происходит?»