Pale Fire

Моя кроткая девочка изображала Мать-Время,
Сгорбленную уборщицу с помойным ведром и метлой,

И пока безопасное лезвие с хрустом и скрипом
Путешествует через страну моей щеки...

Наш поэт разделял с английскими мастерами поэзии благородное искусство пересаживать в стихи деревья вместе с соком и тенью.

She hardly ever smiled, and when she did,
It was a sign of pain.

Она улыбалась очень редко, и только
В знак боли.

Жизнь – это весть, нацарапанная впотьмах.
Без подписи.

И все же
Он упустил самую суть; он упустил
То, что всего важней любителю былого;
Ибо мы умираем с каждым днем; забвение процветает
Не на сухих бедряных костях, а на налитых кровью жизнях,
И наши лучшие «вчера» — сегодня только куча сора,
Измятых имен, телефонных номеров и пожелтевших папок.

Кроваво-черное ничто пустилось вить систему клеток, связанных внутри, клеток, связанных внутри, клеток в едином стебле и явственно, до жути на фоне тьмы ввысь белым бил фонтан

Я смотрю на него. Я присутствую при уникальном физиологическом явлении: Джон Шейд воспринимает и претворяет мир, вбирая его и разлагая на составные элементы, меняя их местами и в то же время складывая про запас, чтобы в один непредугаданный день произвести органическое чудо, слияние образа и музыки, поэтическую строку.

Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил
Унизительным, а доказательства — неубедительными.
Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен?

Наша тесная дружба была на том высшем, исключительно интеллектуальном уровне, где человек отдыхает от эмоциональных горестей, а не делится ими.