Соблазнение минотавра

(Я помню, как мы хотели тогда друг друга, Сабина. Мы вошли в лифт, и я начал целовать ее. Второй этаж. Третий. Я не мог от нее оторваться. Четвертый этаж. И когда лифт остановился, было уже слишком поздно… Я не мог остановиться, я не мог от нее оторваться, даже если бы на нас смотрел весь Париж. Она, как сумасшедшая, нажала на кнопку, и мы продолжали целоваться, пока лифт шел вниз. Но к тому времени, как он приехал на первый этаж, дело зашло еще дальше, так что она опять нажала на кнопку, и мы ездили вверх и вниз, вверх и вниз, а люди все пытались остановить лифт и войти к нам…)

Когда она смотрела, как танцовщики порхают над сценой, ей вспоминался крошечный японский зонтик из цветной бумаги, который когда-то она любила втыкать в прическу. Он был очень красивым, изящным. Когда начинался дождь и люди раскрывали большие зонты, для Сабины наступало время закрыть свой зонтик.
Но потом сильный порыв ветра порвал его, и тогда Сабина отправилась в Чайна-таун, чтобы купить новый зонтик. Но китаянка, хозяйка лавки, грубо закричала: «Это японская вещь! Швырните его в сточную канаву!»
Сабина посмотрела на зонтик, такой невинный и хрупкий, сделанный в мирное время мечтавшим о мире мастером, похожий на цветок, который легче войны и ненависти. Она вышла из лавки и бросила взгляд на сточную канаву. Она не захотела выбросить зонтик и аккуратно сложила его, сложила эти изящные сады, эту хрупкую модель мечты, мечты мастера о мире, невинную музыку невинного мастера, чьи руки умели производить на свет нечто совсем иное, чем пули.
Во время войны ненависть смешала все ценности, обрушилась на храмы, картины, музыку, редкие книги, невинных детей и случайных прохожих.
Она сложила письмо, как когда-то сложила зонтик, и убрала его подальше от ненависти и насилия. Она не могла идти в ногу с яростным ритмом всего света. Она существовала в своем замкнутом пространстве, противостоящем войне. Есть истины, которые обязаны защищать женщины, если их мужчины ушли на войну. Когда все на свете может быть сорвано и сметено с лица земли, бумажный зонтик должен поднять над руинами свою головку и напомнить мужчине о мире и нежности.

Он чувствовал, что, обнимая и целуя его, она обнимает и целует музыку, легенды, деревья и барабаны его родного острова, и что она одинаково страстно хочет обладать и его телом, и его островом и подставляет тело его рукам как тропическому ветру, и что качание на волнах наслаждения равно для нее качанию пловца на волнах тропического моря. Целуя его губы, она смаковала пряные ароматы его острова — единственного места, где можно было научиться так ласкать женщину с особой, шелковой чувственностью, лишенной грубости и насилия, мягкой, как само его тело островитянина. Гуттаперчевое тело.
Сабина не чувствовала вины за то, что пьет тропики, наслаждаясь телом Мамбо; ее стыд был более тонкого свойства: она стыдилась того, что предлагает ему фальшивую Сабину, притворяющуюся, что любит его одного.

К тому моменту, когда он снова запел, уже какая-то невидимая нить протянулась между их глазами. Теперь она не смотрела больше на его руки, пляшущие на поверхности барабана. Теперь она смотрела на его рот. У него были полные, ровные губы, пухлые, но весьма твердо очерченные. Он предлагал свои губы так, как предлагают какой-нибудь фрукт. Эти губы никогда плотно не смыкались и не отстранялись или он даже слегка сжимал их: они всегда оставались предлагаемыми.
И свое пение он тоже словно предлагал ей в чаше своего рта, так что она пила его осторожно, не проливая ни капли из этого гимна желанию. Каждый звук его голоса казался ей мягким прикосновением его губ. Пение становилось все более воодушевленным, а барабанный бой — более глубоким и резким, так что все эти звуки мощной струей окатывали ее сердце и тело. Бум-бум-бум-бум-бум — бил барабан по ее сердцу, и сама она была барабаном, ее кожа натягивалась под его пальцами, и барабанный бой отдавался по всему ее телу. Ловя его взгляд, скользящий по ее телу, она чувствовала, что его пальцы стучат по ее животу, грудям, бедрам. Когда он остановил взгляд на ее голых ступнях, обутых в сандалии, она ответила ему тем, что начала ногами отстукивать ритм. Когда он стал смотреть на ее талию, туда, откуда начинают расходится бедра, она почувствовала, что он уже взял ее своей песней. Перестав играть, он не сразу убрал ладони с барабана, словно не хотел выпускать из рук ее тело, и они продолжали смотреть друг на друга, иногда отводя глаза в сторону, словно из опасения, что остальные заметят перетекающее между ними желание.
Но когда они стали танцевать, он повел себя по-другому. Он начал так решительно и неумолимо раздвигать ее колени своими, словно хотел показать грубость своего желания. Он держал ее крепко, а она полностью подчинилась ему, так что казалось, будто любое движение, которое они совершают вдвоем, выполняет один человек. Он смотрел в ее лицо с чувством физической обреченности, как бы желая продлить этот миг навсегда. Его желание превратилось в центр притяжения, они словно спаялись друг с другом. Хотя он был не намного выше ее, осанка его была горделивой, и ей приходилось поднимать голову, чтобы встретиться с ним глазами. И тогда его взгляд проникал в ее сокровенную глубину с такой откровенной чувственностью, что она не могла выдержать излучение его глаз, не могла не откликнуться на их призыв. Внутренний жар проявлялся на его лице подобием лунного света.

Доброта Джея была высшим выражением его анархизма. Она означала пренебрежение принятой всеми логикой доброты: доброты к тем, кого любишь, с кем живешь. Его доброта была издевательством над законами любви и преданности. Он не мог ничего дать Лилиане. Джей был щедр лишь к чужакам, к тем, кому он ничего не был должен. Он дарил краски тем, кто никогда не писал картин, покупал выпивку тому, кто уже был вдрызг пьян, отдавал свое время тому, кто его не ценил, а картину, которая нравилась Лилиане, вручал первому встречному.