Марта Фрейд

Я знаю, что ревновала Зигмунда к Анне больше, чем к Минне. Близость, возникшая между Анной и отцом, сильно ранила меня. В конце концов, Минна была моей сестрой, ровесницей. Между нами всегда была дружба, пусть и с примесью ревности. С Анной всё было иначе. Мы жили в разных мирах. С ней я соперничать не могла. Внешне она относилась ко мне с уважением, но между нами не было никакой близости, нежности, ничего, что могло бы заглушить неприязнь, которую она у меня вызывала. Не могу отделаться от мысли, что так она мстила мне за то, что я отвернулась от неё с самого рождения, за то, что была нежеланным ребёнком.

У неё [Анны] было мало общего с сёстрами. Храбрая, как мальчик, она больше любила играть с Мартином, плавать и пускать кораблики. Она никогда не вела себя на женский манер, если Вы понимаете, что я имею в виду. С годами это в ней только усиливалось. И она, что особенно отличало её от сестёр, похоже, никогда не ждала мужчину своей жизни. Естественно, говорила Минна, она его уже нашла! Кроме того, из моих дочерей только Анна хотела работать. В 1914 году она поступила в педагогическое училище и стала школьной учительницей. Её отец считал, что это замечательно.

... было что-тот странное в том, что Анна с ранних лет была допущена к работе отца, к его занятиям, в которые он никогда не посвящал других детей. На собраниях, проходивших в среду, он разрешал ей сидеть в углу и слушать выступления членов Общества психоаналитиков. Правда, когда она собралась ехать с ним в Америку, ей не разрешили, потому что она была ещё слишком мала, ей не было и четырнадцати, но удивительно, что об этом вообще зашла речь. Но ждать Анне пришлось совсем недолго. Как только ей исполнилось семнадцать, Зигмунд стал брать её с собой в поездки. Когда им случалось разлучаться, Анна писала отцу нежные страстные письма, в которых делилась самыми сокровенными мыслями. Анна заменила Минну – теперь она была подругой Зигмунда в трудах и развлечениях. Это была Минна, но только моложе и к тому же плоть от плоти его, кровь от крови. С ней он мог быть ласков и близок, и никто его за это не осудил бы. Ласка и близость, которые были вне всяких подозрений.
Однако, несмотря на всю отцовскую любовь, мы видели, что Анна несчастлива. Она была замкнута, сама называла себя «психастенической натурой» и оживлялась, лишь когда видела отца. Он стал центром её жизни, ей было мучительно с ним расставаться. Напрасно Зигмунд так приблизил её к себе. Он должен был всё-таки держать её на некотором расстоянии. Он и сам знал это, когда утверждал, что хочет лишь одного – чтобы у его дочери была жизнь нормальной женщины, чтобы она вышла замуж, как сёстры. Но его поступки противоречили словам. Мы с Минной говорили друг другу: малышке будет трудно уйти из дома. Но нас никто не спрашивал. Анна ни к кому из нас не была привязана и никому не доверяла.

Нельзя было не заметить, что Анне, боготворившей отца, воздавалось сторицей. Когда она была ребёнком, Зигмунду нравилось, что она «восхитительно» хитра и упряма и, не задумываясь, дает выход своей злости. Он очень смеялся, когда двухлетняя Анна потребовала вспороть живот Матильде, съевшей яблоки, на которые она положила глаз. У неё была прекрасная память, она хорошо училась, много читала и писала стихи. Но особое внимание Зигмунда к Анне объяснялось не только этим. Анна взрослела, они всё больше времени проводили вместе. Они обсуждали всё на свете и, конечно, психоанализ. Ещё совсем юной она живо интересовалась работой отца.

Я вдруг осознала, насколько отличалась от его матери. Она была нервной, суматошной, соблазнительной, властной – я была спокойной, дисциплинированной и послушной. Я сразу заметила, что ему нравятся эти черты во мне, именно они были ему нужны. Я безо всякого труда приняла его представление об идеальной женщине. Знаю я и то, что он не обольщался насчет моей красоты. Он преспокойно написал мне об этом через несколько недель после нашей помолвки. Я писала ему о сомнениях по поводу своей внешности, ожидая с некоторой долей кокетства уверений в обратном. Он же холодно ответил, что, действительно, я не была красивой «в том смысле, в каком это понимают художники», и добавил: «Если ты хочешь, чтобы я называл вещи своими именами, то вынужден признать, что ты не красавица». Вот каким он был. Любовь к истине делала его безжалостным. Как же я тогда смогла пережить такую жестокость? Несомненно, потому, что он, стараясь смягчить удар, тут же напомнил о других присущих мне качествах, о том, что он любил во мне. Это были те качества, которые, по его мнению, мужчина мечтает найти в своей супруге – кротость, великодушие, разумность. Я помню, что этот ответ поверг меня в замешательство и недоумение.

Отныне каждый сентябрь муж уезжал один. Конечно, не один, я хотела сказать – без меня и детей. Чаще всего он отправлялся в Италию, страну, которая ему нравилась больше других. Зигмунд страстно полюбил Рим и с 1901 года регулярно ездил туда. Он начал коллекционировать предметы греческого и римского античного искусства. Наши последние сбережения уходили на покупку бесчисленных статуэток, которые украшали его кабинет. Отовсюду он присылал нам жизнерадостные письма и открытки. Эти послания были адресованы всей семье, он не называл меня больше обожаемой, любимой или принцессой. Я стала «дорогой мамой» или «дорогой старушкой». Да, именно так. Я и чувствовала себя пожилой родственницей, старой подругой, а он рассказывал ей об удовольствиях, которые разделяли с ним другие. Мне было всего сорок лет...

Мы очень редко виделись с мамой те четырнадцать лет, что ей ещё оставались. Я пожертвовала матерью ради Зигмунда. Он не любил её. Он с первой встречи терпеть её не мог. Разумеется, ведь он хотел быть моей единственной любовью. Его любовь не выносила соперничества. Особенно его раздражало, что она не относилась к нему с тем безусловным обожанием, к которому его приучила его собственная мать. Моя мать критиковала его, когда считала нужным, и это приводило его в ярость. Во время нашей помолвки он приложил все усилия, чтобы разрушить мою привязанность к ней. Он придирался к ней по каждому поводу, говорил, что она эгоистка, тиран, ненормально религиозна. Он хотел бы, чтобы я думала, как он, чтобы я встала на его сторону. Я редко противоречила ему, но в этом случае я нашла силы сопротивляться.