О красоте

Для женщин вроде Лидии женщины вроде Клер были чистым недоразумением. Все успехи в жизни Лидии объяснялись ее фантастическими организаторскими способностями и профессионализмом. Не было такого учреждения в Штатах, которое она не могла бы преобразовать и реформировать, и в глубине души Лидия знала, что через несколько лет, покончив с Веллингтоном, она переберется в Гарвард, а оттуда куда угодно, может быть, даже в Пентагон. Она была мастером своего дела, а в ее американском мире уровень профессионализма равнялся занимаемой должности. Ты начинаешь с создания картотеки для какой-нибудь химчистки в Бэк Бее и заканчиваешь управлением сложнейшей базой данных самого президента. Лидия знала, как она достигла того, чего достигла, и куда ей дальше двигаться. Но она совершенно не понимала, как достигла своего положения Клер Малколм. Как может женщина, теряющая ключи от кабинета по три раза в неделю и не знающая, где взять канцелярские принадлежности, после пяти лет работы в колледже, носить громкий титул старшего профессора сравнительного литературоведения и получать зарплату в размере, прекрасно известном Лидии, поскольку Лидия имела дело с зарплатными ведомостями? В довершенье зла она еще и роман завела на рабочем месте. Лидия знала, что Клер Малколм творческая личность, но для нее это ничего не значило. Ученые степени она уважала — когда Джек опрокидывал кофе на документы, Лидия вспоминала про две его диссертации и смягчалась. Но поэзия?

Говард начал входить во вкус и вскоре уже уверенно играл роль души общества: предлагал еду, разливал напитки, расхваливал своих упрямых, невидимых детей, исправлял цитаты, ввязывался в споры, дважды и трижды знакомил между собой гостей. За время каждой из бесчисленных трехминутных бесед он успевал проявить интерес и участие, побыть виновником торжества и поборником идеи, посмеяться над вашей остротой прежде, чем вы успевали ее отпустить, и наполнить ваш бокал, невзирая на пузырьки у его края. Застав вас за разыскиванием или надеванием плаща, он разражался мольбой покинутого влюбленного. Вы жали его руку, он жал вашу, — так вы и качались вдвоем, как матросы. Но вот вы осмеливались подколоть Говарда его Рембрантом — в ответ он выстреливал в ваше марксистское прошлое, группу плодовитых виршеплетов или одиннадцатилетнее копание в трудах Монтеня, но так добродушно, что вы не принимали это на свой счет. Плащ был снова забыт на диване. А когда вы опять заводили речь о неотложных делах со вставанием ни свет ни заря и выходили-таки за порог, вас посещало новое отрадное чувство, что Говард Белси не только не презирает вас, как вы всегда считали, но, напротив, тайно и безгранично вас обожает, и лишь природная английская сдержанность не позволяла ему выказать вам это вплоть до сегодняшнего дня.

Великий дар Клер как учителя состоял в умении обнаруживать в этих пробах пера гран таланта и говорить с их авторами так, словно их имена уже на слуху у любителей поэзии по всей Америке. Каково услышать в девятнадцать лет, что твой новоиспеченный стих — чистейший образец твоего творчества, слепок твоего «я» на пике его возможностей, узнаваемое и долгожданное отражение твоей глубины? Клер была прекрасным учителем. Она напоминала тебе, какое высокое ремесло — поэзия, какое чудо — взывать к своей сокровенности в столь отточенной форме, опираясь на размер и рифмы, идеи и образы. После чтения студентами своих стихов и серьезного, надлежащего их разбора Клер обычно читала им стихотворение какого-нибудь великого, как правило, уже умершего поэта и предлагала обсудить его так же, как они только что обсуждали самих себя. Это позволяло им чувствовать связь между собственным творчеством и поэзией мира. Сногсшибательное чувство! Ты выходил из класса если не ровней Китсу, Дикинсон и Элиоту, то во всяком случае их соседом по эхокамере, участником переклички поэтов всех времен.