Актриса

Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор, тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к самому подбородку.
— Сидеть-то не особенно удобно,— сказал Андрей Христофорович.
— А что? — спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.
— Как, что? Сиденье очень низко.
— Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал другим.
— Как так делается, если это неудобно?
— Нет, это правда, Андрей,— в тарантасах сиденье высоко не делается. У кого ни посмотри.
— Ну, брат,— сказал Авенир (он даже опечалился),— тебя, милый мой, Европа, я вижу, подпортила основательно.
— Чем подпортила?
— Об удобствах уж очень заботишься.

— Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у нас!..
— Откуда ты это знаешь? — спросил Андрей Христофорович, которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.
— Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы признают. А ты, значит, не патриот?
— Кто же тебе это сказал?
— По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.
— Да постой, голова с мозгом!
— Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное отношение, разве я не вижу.

Перед домом была неудобная земля, кочкарник, и Андрей Христофорович, как-то посмотрев на него, сказал:
— Что же это ты?
— А что? — спросил Николай.
— Да раскопал бы кочки-то, а то прямо неприятно смотреть, вместо хорошей земли перед глазами какие-то волдыри.
— А зачем тебе непременно сюда смотреть, мало тебе другого места. У нас, брат, вон сколько его!
— Некрасиво же.
— Не ищи, батюшка, красоты, а ищи доброты,— говорила ласково Липа.— Так-то!
— Во всех этих прикрасах, милый, толку мало. Природа, уж если она природа — красивей ее не сделаешь. А натуральней русской природы нету, хоть весь свет обойди.
— Да ведь ты не видел.
— И видеть не желаю,— отвечал Николай. Он помолчал, потом прибавил: — Все от своих коренных заветов подальше уйти хотим, а это-то и плохо.
— Да в чем они, эти заветы? Отдай, пожалуйста, себе хоть раз ясный отчет.
— Как в чем? Да мало ли в чем ..— сказал Николай.

— Ты для деревни надел бы что-нибудь попроще, а то смотреть на тебя жалко,— сказал Николай, посмотрев на воротнички и манжеты брата.— У нас, милый, тут никто не увидит.
— Зачем же, я всегда так хожу.
— Всегда? Господи! — удивилась Варя.— Вот мука-то.
— Да,— сказал Николай,— каждый день одеваться да чиститься,— это с тоски помрешь. Это ты, должно быть, за границей захватил.
— Право, мне не приходило в голову, откуда я это захватил.
— Нет, это оттуда,— сказал Николай и стал смотреть куда-то в сторону. Потом повернулся к брату и сказал: — И сколько ты, милый, исколесил на своем веку?
— Да, я много путешествовал. В прошлом году был в Италии.
— В Италии! — сказала Варя.
— Потом во Франции, в Англии.
— В Англии! — сказала Варя.— Господи!
— И как тебе это не надоело? — сказал Николай.
— Он вот не любит,— подтвердила Варя.— Мы как к отцу на именины поедем на три дня, так он по дому скучает, ужас!
— Отчего же надоест? Посмотреть, как живут другие люди...
— Ну, чего нам на других смотреть!
— Как чего? Разве не интересно вообще узнать что-нибудь новое?
— Узнавай не узнавай, все равно всего не узнаешь, как говорила Варина бабушка,— сказал Николай.
— Дело не в том, чтобы все узнать, а чтобы приобщиться к иной, более высокой жизни. Я, например, говорил по телефону за две тысячи верст и испытывал почти религиозное чувство перед могуществом ума человеческого...
— Пошла прочь, шляется тут,— шепотом сказала Варя кому-то.
Андрей Христофорович оглянулся.
— Это соседская гусыня повадилась к нам.
— Ну, ты уж напрасно так этим восторгаешься,— сказал Николай, положив нога на ногу.— В этом души нет, духовности, а раз этого нет, нам задаром его не нужно,— заключил он и, запахнув полу на коленке, отвернулся, но сейчас же опять повернулся к брату.
— Ты вот преклоняешься перед машинкой, тебя восхитило то, что ты за две тысячи говорить мог, а это, голубчик,— все чушь, внешнее. Русскую душу, ежели она настоящая, этим ничем не удивишь.
— Да что такое,— внешнее?
— То, в чем души нет. Ясно.
— Я, по крайней мере, думаю, что душа есть там, где работает человеческая мысль,— сказал Андрей Христофорович.
— Так то — дух! — сказал Николай.— Это же дух,— повторил он с улыбкой.— Ты не про то говоришь совсем.
— Нет, пойду орешка принесу, а то скучно так,— сказала Варя.