The Pit and the Pendulum

Зато я видел - и с какой преувеличенной ясностью! Я различал губы судей. Они казались мне белыми - белее бумаги, на которой я пишу, - и неестественно тонкими, тонкими до уродливости, вследствие выражения твердости , непреклонной решимости, угрюмого презрения к человеческим мукам. Я видел, что губы эти еще решают судьбу мою, искривляются, произносят мой смертный приговор.

Безусловно, иные сочетания самых простых предметов имеют над нами особенную власть, однако постичь природу этой власти мы ещё не умеем.

И слышен смех — смех без улыбки.

«Смерть, — думал я, — любая смерть, только бы не в колодце!»

Свободен! И в тисках инквизиции! (...).
Свободен! Я всего лишь избегнул одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть может, чем сама смерть.

Чрезвычайно странная фигура на одном из них приковала мое внимание. Это была Смерть, как обыкновенно ее изображают, но только вместо косы в руке она держала то, что при беглом взгляде показалось мне рисованным маятником, как на старинных часах.

Мне мучительно хотелось оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда.

Я нервный — очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж уродился; но как можно называть меня сумасшедшим? От болезни чувства мои только обострились — они вовсе не ослабели, не притупились. И в особенности — тонкость слуха. Я слышал все, что совершалось на небе и на земле. Я слышал многое, что совершалось в аду. Какой я после этого сумасшедший? Слушайте же!

Да, он был навеки, навеки мертв. Я приложил руку к его груди, против сердца, и держал так долгие минуты. Сердце не билось. Он был навеки мертв. Его глаз больше не потревожит меня.

Глаза его блестели от выпитого вина, бубенчики звенели.