Смысл творчества

Самая сильная сторона большей части оккультных учений – это учение о комичности человека, это познание большого человека. Только мистики хорошо понимали, что все происходящее в человеке имеет мировое значение и отпечатлевается на космосе. Знали они, что душевные стихии человека – космичны, что в человеке можно открыть все наслоения мира, весь состав мира. Мистика всегда была глубоко противоположна тому психологизму, который видит в человеке замкнутое индивидуальное существо, дробную часть мира. Человек не дробная часть вселенной, не осколок ее, а целая малая вселенная, включающая в себя все качества вселенной большой, отпечатлевающаяся на ней и на себе ее отпечатлевающая. Психология мистиков – всегда космическая. Например, гнев для нее не только стихия человеческой души, но и стихия космоса. Субъект виден в объекте и объект – в субъекте. Для мистиков характерен духовный материализм. В мистическом учении Я. Бёме так много огня, воды, серы, духовной материи и материальной духовности. Неумирающая истина астрологии была в этой глубокой уверенности, что на человеке и судьбе его отпечатлены все наслоения космоса, все сферы неба, что человек по природе космичен.

У Достоевского была центральная для него мысль, что если нет бессмертия, то
все дозволено. Проблема зла и проблема преступления
была связана для него с проблемой бессмертия. Как понять эту связь? Мысль Достоевского не означает, что
у него была элементарно-упрощенная и утилитарная
постановка проблемы зла и преступления. Он не хотел
этим сказать, что за зло и преступление человек получит наказание в вечной жизни, а за добро — награду.
Такого рода примитивный небесный утилитаризм был
ему чужд. Достоевский хотел сказать, что всякий человек и его жизнь в том лишь случае имеет безусловное
значение и не допускает обращения с ним как со средством для каких-либо идей или интересов, если он —
бессмертное существо. Отрицание бессмертия человека для него равносильно отрицанию человека. Или
человек — бессмертный дух, имеющий вечную судьбу,
или он преходящий эмпирический феномен, пассивный продукт природной и социальной среды. Во втором случае человек не имеет безусловной цены. Не существует зла и преступления. Достоевский защищает
бессмертную душу человека. Бессмертная душа, значит
также и свободная душа, имеет вечную безусловную
цену. Но она также ответственная душа. Признание
существования внутреннего зла и ответственности за преступления означает признание подлинного бытия
человеческой личности. Зло связано с личным бытием, с человеческой самостью. Но личное бытие есть
бессмертное бытие. Разрушение бессмертного личного бытия есть зло. Утверждение бессмертного личного
бытия есть добро. Отрицание бессмертия есть отрицание того, что существует добро и зло. Все дозволено,
если человек не есть бессмертное и свободное личное
бытие. Тогда человек не имеет безусловной цены. Тогда человек не ответствен за зло. В центре нравственного миросозерцания Достоевского стоит признание
абсолютного значения всякого человеческого существа. Жизнь и судьба самого последнего из людей имеет
абсолютное значение перед лицом вечности. Это —
вечная жизнь и вечная судьба. И потому нельзя безнаказанно раздавить ни одного человеческого существа.
В каждом человеческом существе нужно чтить образ
и подобие Божие. И самое падшее человеческое существо сохраняет образ и подобие Божие. В этом нравственный пафос Достоевского. Не только «дальний» —
высшая «идея», не только «необыкновенные» люди,
как Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов, имеют
безусловное значение, но и «ближний», будь то Мармеладов, Лебядкин, Снигирев или отвратительная старушонка-процентщица, — имеют безусловное значение.
Человек, который убивает другого человека, убивает
самого себя, отрицает бессмертие и вечность в другом
и в себе. Такова моральная диалектика Достоевского,
неотразимая и чисто христианская. Не утилитарный
страх наказаний должен удерживать от преступлений
и убийства, а собственная бессмертная природа человека, которая преступлением и убийством отрицается.
Совесть человеческая есть выражение этой бессмертной природы.

Мы не знали радости своего возрождения. Такова наша горькая судьба. В начале XIX века, в эпоху Александра I, быть может в самую культурную во всей нашей истории, на мгновение блеснуло что-то похожее на возрождение, была явлена опьяняющая радость избыточного творчества в русской поэзии. Таково светозарное, преизбыточное творчество Пушкина. Но быстро угасла эта радость творческого избытка, в самом Пушкине она была отравлена. Великая русская литература XIX века не была продолжением творческого пути Пушкина, – вся она в муках и страдании, в боли о мировом спасении, в ней точно совершается искупление какой-то вины. Скорбный, трагический образ Чаадаева стоит у самого исхода движения созревшей русской мысли XIX века. Лермонтов, Гоголь, Тютчев не в творческой избыточности ренессансного духа творят, они творят в муках и боли, в них нет шипучей игры сил. Потом мы видим изумительное явление Константина Леонтьева, по природе своей человека Возрождения XVI века, забредшего в Россию XIX века, в столь чуждую и противоположную Возрождению, изживающего в ней печальную и страдальческую судьбу. Наконец, вершины русской литературы – Толстой и Достоевский. В них нет ничего ренессансного. Они поражены религиозной болью и мукой, они ищут спасения. Это характерно для русских творцов, это очень национально в них – они ищут спасения, жаждут искупления, болеют о мире. В Достоевском достигает вершины русская литература, и в творчестве его выявляется этот мучительный и религиозно серьезный характер русской литературы. В Достоевском сгущается вся тьма русской жизни, русской судьбы, но в тьме этой засветил свет. Скорбный путь русской литературы, преисполненный религиозной болью, религиозным исканием, должен был привести к Достоевскому. Но в Достоевском совершается уже прорыв в иные миры, виден свет. Трагедия Достоевского, как и всякая истинная трагедия, имеет катарсис, очищение и освобождение. Не видят и не знают Достоевского те, которых он исключительно повергает в мрак, в безысходность, которых он мучит и не радует. Есть великая радость в чтении Достоевского, великое освобождение духа. Это – радость через страдание. Но таков христианский путь. Достоевский возвращает веру в человека, в глубину человека. Этой веры нет в плоском гуманизме. Гуманизм губит человека. Человек возрождается, когда верит в Бога.

Человек не выдерживает великого испытания его духовных сил, его духовной свободы, его призванности к высшей жизни. Это испытание его сил было выражением великого уважения к человеку, признанием его высшей духовной природы. От человека многое требуется, потому что он к чему-то великому призван. Но человек отрекается от христианской свободы, от различения между добром и злом. "Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столько стоит?" Человек не может вынести страданий своих и чужих, а без страданий невозможна свобода, невозможно познание добра и зла. Перед человеком ставится дилемма - свобода или счастье, благополучие и устроение жизни, свобода со страданием или счастье без свободы. И огромное большинство людей идет вторым путем.