Учитель

<...> но никогда прежде я не ощущал такой легкости и ликования, как в ту минуту, когда уселся за длинный черный стол, отчасти накрытый белой скатертью, и, заказав завтрак, налил себе кофе из маленького черного кофейника.

<...> в ее глазах горели ярость и голод, на узком лбу едва хватило бы места, чтобы высечь два слова – «бунт» и «ненависть»; а еще на ее лице оставила характерный отпечаток трусость – по-моему, в глазах.

Ваш Байрон боготворил бы ее, а вы, холодный и черствый уроженец острова, рядом с несравненной Афродитой наверняка притворились строгим и равнодушным?

<...> я не сомневался, что в этот тихий, теплый апрельский вечер передо мной открылся радостный, полный событий и успешный путь. Человеку свойственно надеяться на лучшее, по крайней мере таким был я в те времена.

<...> католичество – здание, стены которого изъедены, под полом пустота, потолок фальшив, в каждой комнате есть глаза и уши, а каков дом, таковы и обитатели – они лживы и ненадежны, не видят в обмане ничего предосудительного и называют вежливостью признания в дружбе тем, кого они ненавидят.

<...> Надо ли поступить с ним так же, как с остальными? Этим вопросом я задался, помешивая свой кофе половиной длинной хрустящей булочки (ложек нам не подавали).

<...> мне ненавистна мысль о женитьбе на кукле или глупышке: даже самая красивая, но безмозглая кукла хороша для медового месяца, но когда страсть остынет, как страшно узнать, что пригрел на груди комок воска и пару деревяшек, сжимать в своих объятиях тупицу и вспоминать, что я сделал ее равной себе – нет, возвел на пьедестал! – и в результате вынужден до конца своих унылых дней жить рядом с существом, не понимающим моих слов, неспособным оценить мои мысли или хотя бы посочувствовать мне!

Никто не любит признаваться в том, что ошибся в выборе своего дела; каждый уважающий себя человек будет долго бороться с ветром и течением, прежде чем позволит себе воскликнуть "Сдаюсь!" - и подчиниться волнам, уносящим его обратно к берегу.

Мало кому нравится признавать, что избрал для себя не то поприще, и каждый уважающий себя человек долго будет грести против ветра и течения, прежде чем выкрикнет: «Я проиграл!» и покорится волнам, что отнесут его обратно к берегу.

Родной отец для меня – только имя, но я не желаю слушать, как это имя произносят, усмехаясь мне в лицо.