"Вот идет Мессия!.."

– «Гости съезжались на дачу…» Вот магия великих фраз! – продолжал он. – А почему, собственно, великих? Что, собственно, такого значительного заключено в этих трех словах? Ничего. Гости. Съезжались. И куда – не в палаццо какой-нибудь, не в замок, наконец, не в поместье графини Потоцкой, а на дачу, эка невидаль! «Все смешалось в доме Облонских». Да просто мы эти фразы десятилетиями повторяем, а до нас их десятилетиями повторяли наши мамы и бабушки. Притерлось. Отполировалось, как старые штаны на заднице, сверкает и отбрасывает в подсознание солнечные зайчики… Повторяйте все за мной двадцать раз кряду: «А пойду-ка, сдам бутылки»… Что? Прислушайтесь – не потяжелела ли эта фраза, не пропиталась ли, как ломоть белого хлеба – в соевом соусе, подливкой дополнительного смысла? А теперь попробуем повторять ее каждое утро, продрав глаза: «А пойду-ка, сдам бутылки!»
– Да ведь их здесь не принимают, – заметила писательница N., не отводя взгляда от восходящей к Иерусалиму застывшей гряды холмов.

Зяма, как и всякий российский интеллигент, страдала раздвоением личности. То есть она не очень и страдала, просто жила каждую минуту с разных точек зрения. Поворачивала эту данную минуту и так и сяк, рассматривала ее под разным освещением. С одной стороны, конечно… но с другой стороны…
Возьмем такую несомненную определенность, как возраст. Человек рождается, и так далее. Соответственно, каждый год ему исполняется столько-то и столько-то. И наконец исполняется ему сорок. Это с одной стороны.
С другой стороны, Зяма твердо помнила, что ей четырнадцать лет (известно, что каждый человек застревает на каком-то своем, присущем его психике, нервам и мироощущению возрасте).

Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?

Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать — чем.

— Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: «Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!» Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается «Шма, Исраэль!», потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы…

А твоя земля… Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал… когда ты все-таки вернешься… она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает — дважды в год… Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев… А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша — единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа… Вот что такое эта земля — для тебя. И только для тебя… Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой — но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.

А самая знаменитая Знаменитость, та вообще развела полными руками да и ляпнула от полноты сердца:
— Евреи и арабы! Да помиритесь вы, черти! Чего не поделили-то?!
(Представители арабского народа в тот день — как и в остальные, впрочем, — в зале напрочь отсутствовали. Надо полагать, по причине вечернего намаза.)
А между тем не далее как утром ведущий русский экскурсовод Израиля Агриппа Соколов ударно проволок Знаменитость сразу по трем маршрутам:

• Храм Гроба Господня — величайшая святыня христиан;
• Западная Стена Храма — величайшая святыня иудеев;
• Мечеть Омара — величайшая святыня мусульман.

Она всегда погружалась в этот город медленно, как входила обычно в море, преодолевая лодыжками, коленями, грудью напирающую, обнимающую толщу этого воздуха. И, задержав дыхание, – ныряла с головой, пытаясь проникнуть в его воды еще, еще глубже…
В этом городе, погруженном в глубокие воды вечности, отраженном тысячекратно в слоях плывущего неба над ним, вобравшем в себя все жизни когда-то живущих здесь людей и многажды их вернувшем, – в этом городе, свободном и ускользающем от посягательств всех завоевателей в мире, – в этом грозном и веселом городе невозможно было умереть навсегда. Так только – прикорнуть на минутку в вечность, и сразу же очнуться, и увидеть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах – красивый человек из дома Давида.