Роль

Это страшное дело, когда актрисы плачут в нерабочие часы.

В чём не упрекнёшь Довлатова — так в неизменном умении впрыснуть порцию светлой печали в ироническое течение жизни. В данном же рассказе печаль имеет скорее депрессивный серый оттенок похмельной неразберихи и сумятицы без сюжетной целостности и внятного итога.

Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам».
Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит:
— Это все равно что соблазнить малолетнюю...

Лирический герой, будучи старшим библиографом и пребывая в отношениях со стюардессой, проводит у неё очередную ночь, которая всё никак не может кончиться: в гости после только что ушедшего назойливого приятеля решает явиться взбалмошная актриса. Три непохожих характера ютятся друг с другом в четырёх стенах несколько часов, чтобы наутро разойтись каждый своей дорогой. Находясь, судя по всему, на территории автобиографического очерка (или его плавной имитации), автор аккуратными мазками рисует портреты двух женщин, даруя одной истерично-артистичный образ, а из другой вылепляя спокойную, сдержанную, дисциплинированную скульптуру, идеальную внешне, но внутренне — отстранённую и холодноватую. Обе грамотно играют в своём амплуа — только первая становится заложницей профдеформации и превращает в спектакль бытовые реалии, а вторая, наоборот, отдаёт всю себя лишь на сцене борта самолёта, ибо внизу, вне парящих облаков, уже не видит смысла в лицедействе, обнажая колючую и честную сущность, но оставляя те же привычки и манеры.

Она тронула щёки розовой кисточкой. Законченным резким движением подвела губы. В её руках пронзительно чирикнул флакон с духами. Лёгкий след пудры остался на зеркале.
В заключение был обеими руками медленно натянут короткий рыжеватый парик.
— Зачем? — спрашивал я месяца два назад. — У тебя же чудесные волосы!
Лида мне объяснила:
— В парикмахерской много народу и душно. А на работе я обязана быть интересной в смысле головы. Мы летим в десяти километрах над землёй. Расстояние ощущается, даже если не смотреть в иллюминатор. Кто-то летит впервые, боится, нервничает. Ну и так далее. А я должна быть в форме. Я таким образом показываю — не бойтесь! Всё нормально. Ничего особенного. Видите, как я мило улыбаюсь? Конфеты и лимонад — это для вида. В действительности я существую, чтобы каждого пассажира заверить — не бойся. Если уж эта красивая, юная девушка — и то не боится... Пойми, это такая роль. Бортпроводница — не профессия, а роль...

Пронизанные незримой червоточиной одиночества, персонажи разными методами пытаются компенсировать её, то требуя социализации и теплоты, то, напротив, избегая контакта ради гармонии с собой. В искусстве тонкой рефлексии Сергею Донатовичу сложно предъявить претензии: он может совершенно неожиданно остановить действующее лицо посреди улицы либо поутру около окна и с барского плеча одарить осознанием бренности и тленности всего сущего — и этот жест будет более чем ощутим в будничной суете. Потому-то на последних страницах возникают извечные вопросы о том, кто есть мы и что есть в нас, а странная, необъяснимая тоска, порой пронизывающая строки, в своей неколебимой достоверности, отнюдь, не смеет сомневаться. Однако из-за сокрытой глубины причин и следствий, из-за обрывочности мысли и сценической лаконичности, из-за невесть к чему ввёрнутого финального аккорда, навевающего банальные толки о конечности существования и чуде избежать подобной участи, сия новелла вызывает крайне противоречивые чувства. Пройдясь сугубо по верхам изложенных мотивов, писатель, как всегда, демонстрирует талант и способность быть смешным и грустным в любой ситуации, но облечь старания в нечто складное и органичное на сей раз ему почти не удаётся.

А что, если сам барометр рождает непогоду?..