Моряк в седле

Насколько помнится, во все времена уделом пророков и ясновидцев было одиночество - не считая, правда, тех случаев, когда их сжигали на кострах или забрасывали камнями.

Самое молчание - ложь, если с его помощью делают из любви посмешище.

"Что стряслось с этим миром? Где моё место? Наверное, нигде, если нигде - это сердце мужчины."

Не засиживайся в обществе собственного трупа; дело сделано, жизнь кончилась - раскланивайся и уходи.

Ночью его кремировали, а прах привезли обратно на Ранчо Красоты.
Всего две недели назад, проезжая с Элизой по величественному холму, Джек остановил своего коня: – Элиза, когда я умру, зарой мой пепел на этом холме.

Элиза вырыла яму на самой вершине холма, защищенной от жаркого солнца земляничными и мансанитовыми деревьями, опустила туда урну с прахом Джека и залила могилу цементом. Сверху она поместила громадный красный камень. Джек называл его: «Камень, который отвергли строители».

Эдвин Маркхэм назвал его [Джека Лондона] когда-то частицей юности, отваги и героизма на земле. С его уходом еще один светоч мира погас.

Поступок жены Лютера Бербанка лучше всего рисует скорбь американцев: в ее доме веселилась компания молодежи, собравшейся в университетский городок. Развернув газету, миссис Бербанк крикнула им: «Перестаньте смеяться! Джек Лондон умер!»

«Вы дали мне кров и хлеб; Вы всю ночь провели на ногах, чтобы спасти меня, когда я отравился. Вы тратили драгоценное время, чтоб научить меня читать и писать. Вы представляли меня гостям и знакомым как Вашего друга, как сына. И Вы были для меня отцом. Ваше большое сердце – вот что создало эти бесконечно дорогие для меня отношения».

Так, в Накате, своем слуге японце, обрел Джек единственного сына, единственную сыновнюю любовь, которую ему суждено было изведать.

[«Маленькая хозяйка большого дома», роман]. Это фальшивая, надуманная, напыщенная книга; читатель поражен, не понимая, как эти натянутые мыслишки могут исходить от Джека Лондона. [...]

Уверенность в себе, дисциплина, сосредоточенность, творческий пыл – все служило ему по-прежнему; но мозг Джека Лондона, этот мощный механизм, создавший сорок одну книгу за четырнадцать лет, начинал, наконец, уставать, терять свою хватку.

Здоровье его расшатывалось все сильнее; участились, как говорит Клаудсли Джонс, «периоды душевной депрессии, когда великолепная воля к жизни почти совершенно покидала его»; цикл настроений начал проходить ускоренным темпом.