Глазами клоуна

Убивать эстетов, понятно, лучше всего дорогими предметами искусства, чтобы, испуская дух, они возмущались таким святотатством. Статя Мадонны для этой цели недостаточно ценное художественное произведение, кроме того она слишком приочная, эстет умрёт, утешаясь, что мадонну удалось спасти; картина тоже не годится - она не очень тяжёлая, и тогда он опять таки утешится мыслью, что картина осталась целёхонька. По-видимому, мне следует сокрести краску с какого-нибудь особо ценного произведения живописи и задушить или удавить Зоммервильда холстом. Не самый лучший способ убийства, зато самый лучший способ жэстетоубийства.

Когда пришло известие о смерти Генриэтты, у нас дома как раз накрывали на стол и Анна оставила на серванте не очень свежую салфетку Генриэтты в жёлтом кольце; все мы разом взглянули на салфетку, чуть запачканную джемом, с маленьким коричневатым пятнышком – не то от супа, не то от соуса. Впервые я почувствовал, какой ужас вселяют вещи, принадлежавшие человеку, который навсегда ушёл или умер. Мать и впрямь попыталась приняться за еду; наверное, это должно было означать: «жизнь продолжается» или что-то подобное, но я точно знал, что это – неправда. Не жизнь продолжалась, а смерть. Я выбил у неё из рук ложку, выскочил в сад, опять вбежал в дом, где уже поднялся страшный шум и гам. Матери обожгло лицо горячим супом. Я влетел в комнату Генриэтты, распахнул окно и начал выбрасывать в сад всё, что попадалось мне под руку: её коробочки и платья, куклы, шляпки, ботинки, береты; рывком я выдвигал ящики с бельём и со всякими странными мелочами, которые были ей, наверно, дороги: засушенные колосья, камешки, цветы, записки и целые связки писем, перехваченные розовыми ленточками. Я выбрасывал в окно теннисные туфли, ракетки, спортивные трофеи – всё подряд. Позже Лео рассказал мне, что у меня был вид «безумного» и я действовал с такой быстротой, что никто не смог мне помешать. Я хватал ящики и вытряхивал их в сад; потом стремглав бросился в гараж, вытащил тяжёлую запасную канистру, вылил бензин на груду вещей и поджёг; всё, что валялось вокруг, я ногой подталкивал в бушующее пламя, а потом подобрал последние лоскутки, бумажки, засушенные цветы, колосья и связки писем и тоже кинул их в огонь. Побежал в столовую, схватил с серванта салфетку Генриэтты в жёлтом уольце и швырнул её вслед остальным вещам. Лео рассказал мне после, что всё это продолжалось минут пять, а то и меньше; пока мои жомашние сообразили, что происходит, костёр уже пылал, и я всё побросал в огонь. Дело не обошлось без американского офицера, который решил, что я сжигаю секретные документы: материалы фашистского «вервольфа»; но когда офицер прибыл на место происшествия, почти всё сгорело, остались только чёрные уродливые головёшки, испускавшие удушливый чад; он хотел было поднять уцелевшую связку писем, но я выбил её из рук офицера и выплеснул остатки бензина из канистры в костёр. Под самый конец появилась пожарная команда со смехотворно длинными шлангами, и какой-то пожарник в глубине сада смехотворно высоким голосом отдал самую смехотворную команду из всех, какие я когда-либо слышал: «Вода – марш!»; они без всякого стыда поливали из своих огромных шлангов это жалкое пепелище, а когда в окне занялась рама, один из пожарников направил на неё струю воды, устроив в комнате форменный потом; паркет покоробился, и мать убивалась из-за того, что пол испортился; она названивала во все страховые общества, чтобы узнать, что это было – ущерб от воды, ущерб от огня, а может, повреждение застрахованного имущества.