Бесконечная шутка

- ... Но кто-то когда-то дал вам забыть, как выбирать, и что. Кто-то дал вашему народу забыть, что только это было важное – выбирать. Так далеко забыть, что, когда я говорю тебе «выбирать», ты делаешь лицом выражения, как-то: «И понесло-о-о-ось». Кто-то научил, что святыня – только для фанатиков, и забрал святыни, и обещал, что в святынях нет нужды. А теперь не осталось спасения. И нет карты для нахождения спасения в святынях. И вы бредете наобум, запутавшись в дозволенности. Бесконечное стремление к счастью, хотя изза кого-либо вы забыли про то старое, что делало счастье возможным. Как вы говорите поговорку: «Любой стоимостью»?
– И вот поэтому нас и передергивает при одной только мысли, каким станет суверенный Квебек. Выбирайте, что вам скажут, забейте на собственные желания и страсти, жертвуйте. За Квебек. За государство.
/.../
– Тебе эта пластинка ничего не напоминает, Реми? Национал-Социалистическое Неофашистское Государство Суверенного Квебека? Да вы хуже последних альбертанцев. Тоталитарность. Куба со снежком. На лыжах прямиком в ближайший лагерь перевоспитания, на инструктаж по выбору. Моральная евгеника. Китай. Камбоджа. Чад. Несвобода.
– Несчастье.
– Без личной свободы, Букару, вообще не бывает выбора. Это не мы мертвые. То, что вы в нас принимаете за слабость и ничтожность, – это просто побочные эффекты свободы.
– Но что хочет означить это американовое выражение, это «Букару»?
Стипли отвернулся в пространство, над которым они располагались.
– А теперь – понесло. Теперь ты заведешь волынку, дескать, что ж у нас за свобода такая, если помаши перед нами смертельным плодом – и мы не справимся с искушением. А мы тебе отвечаем – «человеческая». Мы говорим, что нельзя быть человеком без свободы.
Кресло Марата слегка скрипнуло, когда перенесся его вес.
– Всевечно с тобой ваша свобода! В вашей застенной стране всевечно кричат «Свобода! Свобода!», словно бы всем очевидно, что это хочет означить, это слово. Но воззри: не все в этой мере просто. Ваша свобода – свобода-от: никто не говорит вашим драгоценным индивидуальным американовым «Я», что они должны делать. Только это значение, только свобода от ограничений и насильного давления, – Марат вдруг осознал над плечом Стипли, почему небеса над блистающим городом были лишены звезд: дым выбросов от огоньков движущихся авто поднялся и скрыл звезды от города, и заполнил пустоту купола неба перламутровым люмом города Тусона. – Но как же свобода-к? Не просто свобода-от. Не все порывания следуют извне. Ты делаешь вид, что не замечаешь этого. Как же свобода-к? Как человеку свободно выбрать? Как выбирать все, кроме жадных детских выборов, если нет исполненного любовью отца, чтобы вести, объяснять, учить человеков, как выбирается? Как есть свобода выбирать, если не учиться, как выбирать?
Стипли выкинул сигарету и частично обратился к Марату, с края:
– А теперь пошла история про богача.
Марат сказал:
– Богатый отец, который может позволить как цену лакомств для чад, так и пищи: но если он кричит «Свобода!» и позволяет своим чадам выбирать только сладкое, кушать только лакомство, но не суп из гороха, хлеб и яйца, тогда его чада станут слабые и хворые: может ли быть богач, который кричит «Свобода!», хороший отец?
Стипли издал четыре тихих звука. От возбуждения прыщики электролизовой сыпи американца стали красны даже в молочно-размытом свете люма и низких звезд. Луна над горами Ринкон лежала на боку, цвета лица толстяка. Марат услышал, что с пустынного дна снизу донеслись голоса молодежных американов в каком-то сонме, которые кричали и смеялись, но не видел ни фар, ни молодежного сонма. Стипли рассержено топнул по камню каблуком. Стипли сказал:
– Но мы-то не считаем американских граждан детьми, чтобы попатерналистски думать и выбирать за них. Люди – они не дети.
Марат вновь притворился, что шмыгнул.
– Ах да, но ты-то скажешь: «Нет?» – продолжил Стипли. – «Нет, – скажешь ты, – не дети?» Скажешь: «А поясни-ка, в чем разница, если, когда записываешь удовольствие такое развлекательное и привлекательное, что даже смертельное, находишь копируемую копию, копируешь и распространяешь, чтобы мы выбирали, смотреть или выключить, а мы не можем выбрать сопротивляться удовольствию и не можем выбрать жизнь?» Скажешь то, чему учит этот твой Фортье, что мы дети, а не взрослые, в отличие от благородных квебекцев, всего лишь дети – задиры, конечно, но все равно в душе дети, – и сами поубиваемся без вашей помощи, если положить рядом конфету.

Ежедневно ровно в 07:00 во всех трех часовых поясах ОНАН спонтанно распространяется невероятно популярная спортивная передача мисс Тауни Кондо – комбинация аэробики низкой интенсивности, калистеники канадских ВВС и, так сказать, «косметической психологии»: с Тауни Кондо ежедневно скачут и падают на колени вплоть до 60 миллионов североамериканцев, массовая хореография, чем-то напоминающая обязательное групповое утреннее тай-чи в сло-мо где-нибудь в постмаоистском Китае – за исключением того, что китайцы собираются вживую. Треть от 50 % тех бостонцев, которые еще ходят на работу, по желанию могли бы работать дома. И (зацените) 94 % всего онановского оплаченного развлечения просматривается на дому: сигналы, картриджи хранения, цифровые дисплеи, бытовой декор – развлекательный рынок диванов и очей.
Сказать, что это плохо, – как сказать, что трафик – это плохо, или налоговые надбавки по здравоохранению, или риски кольцевого синтеза: никто, кроме невменяемых вегетарианских луддитов, не назовет плохим то, без чего все жить не могут.
Но, в общем, в огромных количествах идет просмотр в уединении на кастомизированных экранах за закрытыми дверями среди соннодружелюбной домашней обстановки. Плывущее непространство мира индивидуального очевидения. Совершенно новая эра, под Джентлом и Лейс-Форше. Абсолютные свобода, частная жизнь, выбор.
Отсюда страсть нового тысячелетия к институту живых свидетелей. Целый негласный ассортимент возможностей очевидения – «очевозможностей», – бесценный шанс влиться в живую толпу, смотреть. Отсюда пробки из-за зевак у мест ДТП, взрывов газа сточных вод, ограблений, срываний сумочек с плеч, падения случайных СПМ «Эмпайр» с неудачной траекторией в пригородах и плановых городах Северного побережья, где люди оставляют двери нараспашку, бросаясь сломя голову суетливо очевидеть кольцо упавшего мусора, собирающего рассудительные и внимательные толпы, суетящиеся вокруг места падения, с интересом обмениваясь мнениями по поводу увиденного.