В окопах Сталинграда

— Вот кончится война, посадим Гитлера в бочку со вшами и руки свяжем, чтоб чесать не мог

Хорошо, где нас нет. Сидишь здесь - в госпиталь тянет, дурака там повалять, на чистеньких простынках понежиться, а там лежишь - не знаешь, куда деться, на передовую тянет, к ребятам.

Профессии его довоенной я так и не могу уловить. Ему двадцать шесть лет, а он успел уже и часовщиком, и печником, и водолазом в ЭПРОНе, и даже акробатом в цирке побывать, и три раза жениться, и со всеми тремя регулярно переписываться, хотя у двух из них уже новые мужья.

Авось встретимся еще когда-нибудь. Интересно все-таки. Впрочем, интересными встречами меня теперь не удивишь.

Ведь если знаешь, что победишь, легче воевать.

Я так подробно описываю эту случайно подвернувшуюся марку не потому, что я был когда-то заядлым
филателистом, а потому, что именно она, эта марка, отвлекла нас с Фарбером от
разговора, которого оба мы до смерти хотели, но оба опасались, а потому и
оттягивали.

— Что же вы думаете?
— Пока ничего. Жду.
— Чего?
— Ваших объяснений.

Не знаю, как для других, но для меня человек, который относится к себе
критически и даже в том хорошем, что у него есть, видит скорее плохое, — для
меня такой человек всегда притягателен. Нет хуже людей самоуверенных, пусть даже
это называется более мягко — уверенных в себе. Война, где многое становится
особенно очевидным, еще раз убедила меня, что я прав. Первые воевали лучше
вторых. Лучше, потому что требовательны были в первую очередь к себе, а потом уж
к подчиненным.

Самое смешное во всей этой истории было то, что в сорок втором году, когда немцы
рвались к Тракторному, судьба ТЭЦ была буквально в моих руках — рубильник от
проводов, которые шли к взрывчатке, разложенной под всеми агрегатами ТЭЦ,
находился у моего изголовья, — от одного моего движения зависела жизнь и смерть
электростанции.