Золотой дневник

Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, — люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест и начинают во весь голос кричать, да так, словно они сами до этого додумались, что маленькие романчики или пьески не отражают реальности, не отражают настоящего. А реальность, и ты удивишься, услышав это, реальность — это экономика, или же автоматные очереди, которые косят тех, кто возражает против нового порядка.

Вот как обстоит дело с мамой и с Анной. Никто не говорит: «Анна Вулф — писательница» или «Молли Джейкобс — актриса», а если и говорят, то только при первом знакомстве. Они не… я хочу сказать, обе они не сводятся к тому, что делают профессионально; а если я начну работать у тебя, тогда я стану тем, кем я работаю. Разве ты этого не понимаешь? — Честно говоря, нет. — Я хочу сказать, что я бы лучше… — Томми запнулся и на мгновение замолчал, сомкнув губы и хмурясь. — Я думал об этом, потому что знал, что мне придется вам это объяснять. — Он произнес это терпеливо, вполне готовый дать отпор любым несправедливым притязаниям со стороны родителей. — Такие люди, как Анна, или как Молли, или же как кто-то другой им подобный, они никогда не представляют собой что-то одно. И понятно, что они могут измениться и стать чем-то другим. Я не говорю, что изменятся их характеры, но они не представляют собой какие-то застывшие формы. Понятно, что если в мире что-то случится, если произойдет какая-либо перемена, революция или что-нибудь еще… — Он на мгновение терпеливо замолчал, пережидая, пока Ричард, раздраженно и с шумом втянувший в себя воздух при слове «революция», выдохнет, а затем продолжил: — Они станут чем-то другим, если это понадобится. Но ты, папа, никогда не станешь иным. Тебе всегда придется жить так, как ты живешь сейчас. Ну, а я так не хочу, — заключил Томми, позволяя своим губам сомкнуться по завершении всех этих разъяснений. — Ты будешь очень несчастным, — сказала Молли, почти со стоном. — Да, это другой вопрос, — сказал Томми. — Когда мы все это обсуждали в последний раз, ты закончила разговор словами: «Ох, но ты будешь несчастен». Как будто это самое страшное. Если уж речь зашла о счастье или несчастье, то я не назвал бы тебя или Анну счастливыми людьми, но, по крайней мере, вы намного более счастливы, чем мой отец. Не говоря уж о Марион. — Последнюю фразу он произнес тихо, откровенно обвиняя своего отца.

Ну, — протянул Ричард, — об этом я ничего не знаю, и, честно говоря, это ваше дело, почему я должен об этом думать? Но я знаю, что есть одна проблема, с которой вы не знакомы, — проблема чисто физиологическая. Как добиться эрекции, общаясь с женщиной, на которой женат пятнадцать лет? Он сказал это так, словно откровенничал со старыми добрыми друзьями, словно открывая последнюю карту и окончательно отбрасывая все условности. Анна, помолчав, заметила: — Может, все оказалось бы легче, если бы это было для тебя делом привычным? А Молли вступила в разговор, сказав: — Ты говоришь, чисто физиологическая проблема? Да неужели? Это — эмоциональная проблема. Вступив в брак, ты начал изменять жене направо и налево очень рано, потому что у тебя была эмоциональная проблема, а вовсе не физиологическая. — Да ну? Легко вам, женщинам, говорить. — Нет, нам, женщинам, не легко. Но нам хотя бы хватает ума не употреблять понятия «физиологическое» и «эмоциональное» так, как будто они вообще не связаны между собой. Ричард откинулся назад и засмеялся. — Хорошо, — сказал он наконец. — Я не прав. Разумеется. Хорошо. Я должен был это знать заранее. Но я хочу вас обеих кое о чем спросить. Вы действительно думаете, что виноват я один? Если вас послушать, я настоящий злодей. Но почему? — Ты должен был любить ее, — сказала Анна, просто. — Да, — кивнула Молли. — Боже мой, — сказал Ричард, в полной растерянности. — Боже мой. Хорошо, я сдаюсь. После всего, что я вам тут сказал, и учтите, — это было непросто… — он проговорил последние слова почти с угрозой и густо покраснел, когда женщины в ответ на это снова громко и безудержно расхохотались. — Да, откровенно говорить с женщинами о сексе — непросто. — Не могу себе представить почему, вряд ли то, что ты нам сказал, можно назвать великим откровением и большой новостью. — Ты такой… такой напыщенный осел, — сказала Анна. — Ты вываливаешь нам все это, будто последнее откровение великого оракула. Бьюсь об заклад, что ты свободно говоришь о сексе наедине с какой-нибудь своей малышкой. Так почему, если нас двое, надо принимать такой заговорщический вид, устраивать представление в духе «вот, собрались мы здесь, в нашем мужском клубе»?

Почему ты думаешь, что я вообще к кому-то отправился? — Потому что Марион знает об этом. Какая жалость, что эти вещи всегда выплывают наружу. И с тех пор через тебя прошла целая вереница девушек, и Марион всегда все о них знала, так как у тебя есть потребность признаваться жене в своих грехах. А в противном случае это было бы не так увлекательно, правда же? Ричард сделал движение, как будто он собрался встать и уйти, — Анна видела, как его тело напряглось, а потом расслабилось. Он передумал и остался сидеть неподвижно. Его губы сложились в какую-то странную улыбочку. Он выглядел как человек, который принял решение улыбаться под ударами хлыста. — Тем временем Марион родила и стала растить троих детей. Она была глубоко несчастна. Время от времени ты ронял, словно невзначай, такую фразу: «А может, было бы и неплохо, если бы и ты завела себе любовника, — чтобы несколько уравнять положение дел». Ты даже высказывал предположение, что она слишком типичная представительница среднего класса, что она так утомительно традиционна… Тут Молли сделала паузу и усмехнулась Ричарду. — И в самом деле, какой же ты маленький напыщенный лицемер! — сказала она, почти дружелюбно. Дружелюбно и с нотой сожаления. И снова Ричард как-то неловко шевельнулся и, словно в состоянии гипноза, проговорил: — Продолжай. Потом, поняв, что он уже сам практически напрашивается, он поспешил добавить: — Мне интересно послушать, как ты все это трактуешь. — Но ведь ничего нового ты не слышишь, правда? — сказала Молли. — Насколько я помню, я ведь никогда и не скрывала того, что думаю о твоем отношении к Марион. Ты пренебрегал ею всегда, за исключением первого года вашего брака. Пока дети были маленькими, она тебя никогда и не видела. Кроме тех случаев, когда она должна была развлекать твоих деловых партнеров, или же устраивать роскошные приемы и вечеринки, или участвовать в какой-либо еще такого рода чепухе. А для нее самой — ничего. А затем один мужчина заинтересовался ею, а Марион была так наивна, что думала, что ты не станешь возражать, — в конце концов, ты же часто говорил, когда она расстраивалась из-за твоих девушек, а почему бы и тебе не завести любовника. И у нее случился роман, и вот тут-то и началось. Ты не мог этого вынести, ты начал ей угрожать. И тогда тот человек захотел на ней жениться и принять всех троих ее детей, да-да, Марион была настолько ему дорога. Но нет. Внезапно ты стал воплощением нравственности, строгой морали, ты принялся неистовствовать, словно пророк из Ветхого Завета. — Он был слишком для нее молод, их отношения не продлились бы долго. — Ты хочешь сказать, что Марион, возможно, не нашла бы с ним своего счастья? Тебя волновало ее счастье? — сказала Молли, презрительно рассмеявшись. — Нет, было задето твое самолюбие. Ты и впрямь изо всех сил старался заново влюбить жену в себя: все эти сцены ревности, любовь и поцелуи вплоть до того момента, пока она не порвала с ним окончательно. И именно в тот момент, когда ты почувствовал, что Марион окончательно твоя, почувствовал себя в безопасности, ты полностью утратил к ней интерес и тут же вернулся к своим секретаршам на модных диванах в прекрасном огромном офисе. И ты считаешь, что это так уж несправедливо, что Марион несчастна, что она устраивает сцены и пьет больше, чем ей следовало бы. Или же будет лучше, если я скажу: больше, чем следовало бы жене человека твоего статуса?

Молли сказала: — Как все мы знаем, Ричард женился на женщине, находившейся по своему положению ниже него, — ах, нет, разумеется, не по социальному положению, он благоразумно позаботился, чтобы с этим было все в порядке, кавычки открываются, — она обычная милая женщина, — кавычки закрываются, хотя, к счастью, на боковых ответвлениях ее семейного древа там и сям сидят лорды и леди, и их имена, я уверена, смотрятся весьма убедительно на официальных бланках различных компаний. При этих словах Анна фыркнула — лорды и леди не имели ни малейшего отношения к тем денежным потокам, которые находились под контролем Ричарда. Но Молли проигнорировала это вторжение в ее речь и продолжила: — Разумеется, практически все известные нам мужчины женаты на обычных милых ужасающих женщинах. Бедные они, бедные. Но вышло так, что Марион — хороший человек, и она отнюдь не дура, но вот уже пятнадцать лет она замужем за человеком, который заставляет ее чувствовать себя дурой…

Знаешь, Анна, мне выпала честь познакомиться с тобой поближе, чем это было раньше, и я совсем не могу сказать, будто у меня сложилось впечатление, что ты знаешь, чего ты хочешь, знаешь, что ты думаешь, или же, что ты понимаешь, как следует действовать. Анна, чувствуя, что краснеет, с трудом посмотрела ему в глаза и проговорила, нарочито растягивая слова: — Ну, может быть, тебе не нравится как раз то, что я все-таки знаю, чего хочу, что я всегда готова к экспериментам, никогда не пытаюсь себя обмануть и принять второсортицу за нечто большее, и всегда знаю, когда следует сказать «нет». А?

Боже мой, — сказал Ричард. — Говорить с вами обеими — это все равно что беседовать с парочкой дикарей. — А что такое? — удивилась Молли. — Нас что, должно это впечатлять? Ты даже не сам всего этого добился. Ты это просто унаследовал. — Какая разница? Важен сам факт. Возможно, сама система и плоха. Спорить с этим я не собираюсь, а ни с одной из вас спорить вообще невозможно, вы обе разбираетесь в экономических вопросах не лучше мартышек, но именно эта система лежит в основе жизни страны. — Ну да, конечно, — сказала Молли. Она все еще держала руки на коленях, ладонями вверх. А теперь она их перевернула и аккуратно сдвинула, невольно подражая движению ребенка, готовящегося выслушать урок. — Но почему надо презирать эту систему? — Ричард, собиравшийся, судя по всему, развить свою мысль дальше, заметил слегка насмешливое движение ее рук и замолчал. — Господи! — сказал он, сдаваясь. — А мы ее и не презираем. Она слишком… безлика, что ли, чтобы ее презирать. Мы презираем… — Молли проглотила слово «тебя» и, словно почувствовав вину из-за того, что она на мгновение позабыла о правилах хорошего тона, позволила своим рукам изменить положение, и теперь они больше уже не выражали молчаливого и дерзкого сопротивления. Она быстро убрала их с глаз долой, убрала за спину. Анна, наблюдая за подругой, подумала с легким веселым изумлением: «Если бы я сказала Молли, что она заставила Ричарда замолчать просто тем, что насмехалась над ним при помощи своих рук, она бы вообще не поняла, о чем это я. Как здорово, что она умеет делать такие вещи, какая же она счастливица…»

То, что ты говоришь обо мне, может быть — правда, а может быть — и нет. Но в чем причина твоей самоуверенности? Я не хочу, чтобы Томми стал бизнесменом. Ты сам вряд ли являешься ходячей рекламой такой жизни. Любой может стать бизнесменом, а что, ты мне часто так говорил. Да ладно, Ричард, вспомни, сколько раз ты забегал ко мне повидаться и сидел вон там, жалуясь, что жизнь твоя — пуста и бессмысленна? Анна сделала быстрое предупреждающее движение, и Молли сказала, пожимая плечами: — Согласна, я говорю бестактные вещи. А почему я должна вести себя тактично? Ричард утверждает, якобы моя жизнь не представляет собой ничего особенного, что же, я согласна, а что можно сказать о его жизни? Вот, твоя несчастная Марион, с которой обращаются просто как с домохозяйкой, или же, как с хозяйкой твоего дома, но никогда как с человеком. Или твои мальчики, которых пропускают через мельницу высшего класса просто потому, что ты так хочешь, и у них нет выбора.