Рецензия на книгу
Шлем ужаса. Креатифф о Тесее и Минотавре
Виктор Пелевин
Аноним16 апреля 2017 г.Лёгкий шлем
Пожалуй, Шлем Ужаса — одно из самых лёгких средне-крупных произведений Пелевина (то есть не рассказов). Оно прямо таки перенасыщено повторяющимися знаками, которые, к тому же, тщательно разжёвываются. Нет, не явно, конечно, но всё равно очень прозрачно. Можно сравнить, например, с Омон-Ра, но и там детали-символы не так активно повторяются, а рассеяны по цельному внешнему сюжету. Высокая концентрация символов в Шлеме Ужаса возможна как раз благодаря дискретности сюжета. То есть, сюжет образуется цепью относительно автономных эпизодов, в каждом из которых присутствуют символы трёх систем, так или иначе преобразуясь и обрастая всё новыми смыслами. Каждая система символов отдельно и подробно рассматривается в тексте. Первая система дана ещё до начала текста, в названии "Шлем Ужаса. Креатифф о Тесее и Минотавре": это символы, восходящие к мифу о Минотавре. Вторая система раскрывается в пересказе второго сна Ариадны: это устройство Шлема, каждая деталь которого — символ. Третья система связана с приёмами оказания влияния на "свободный выбор" Шлемиля, сводящими интерактивность к псевдоинтерактивности, здесь символом является каждый отдельный приём. Нельзя сказать, что какая-то одна система является для текста коренной, хотя есть желание назвать такой "минотаврскую" систему: нет, текст можно рассматривать в рамках каждой. Каждый эпизод так или иначе включает символы всех систем, мало того, система персонажей может рассматриваться как одна из этих систем: каждый персонаж — это и часть Минотавра, и деталь Шлема, и Шлемиль, на котором испытывают один из приёмов. А в эпизодах, где эти системы рассматриваются, лежат ключи к их пониманию. Поэтому я считаю Шлем Ужаса довольно простым для понимания произведением.
Но вообще-то, имхо, не так сложен Пелевин, как его малюют. Да, он создаёт свой символический сакральный язык — но он всегда даёт ключ к его пониманию, который не заметит разве что слепой (или сильно привыкший к реализму (в смысле особенности взаимодействия мира текста с миром внешним, т.е. высокий уровень голого мимесиса, а не в смысле метода), оттого не умеющий въехать в симультанность нескольких виртуальных реальностей). Почти всегда в основе системы персонажей у Пелевина оказывается пара "ученик-учитель(-я)", которая в актантной схеме соответствует паре "субъект-помощник", объектом же чаще всего оказывается "освобождение", возможное лишь при понимании сакрального. В итоге на протяжении произведения учитель объясняет ученику сакральное — и тот понимает. А поскольку ученик является по сути протагонистом, то, получается, и читатель понимает вместе с ним. Я не говорю, что Пелевин просто поясняет свои произведения — это было бы глупо, — но он даёт читателю ключ, притом довольно явно в лице учителя, остальное уже за читателем. И, имхо, каждый читатель своё может найти, если постарается не прозевать ключ.
Комплекс идей Шлема постигается через системы символов, которых в тексте три. Вот в системе персонажей как Минотавре с Тесеем в центре некоторые критики видят личность перед рождением (перерождением), собираемую по кусочкам, но не находящую Тесея, оттого и не рождённую в итоге — а это то, к чему стремится душа в буддистском понимании учения реинкарнации. То есть, проще говоря, всю повесть части души, эгоистически желая нового воплощения, ищут главную часть, а она не приходит, потому что в процессе поиска душа освободилась и достигла того Урала, который в Чапаеве, достигла некоей Пустоты, нирваны. Вот идея номер раз: стремление к прерыванию порочного круга перерождений.
Сам лабиринт и малая вероятность найти там искомое поднимает проблему понимания субъекта субъектом, наиболее полно выраженную в истории Ромео и Изольды, которые считали, что понимают друг друга и правильно соотносят факты своих миров, а в итоге ошиблись. Вот идея номер два: совпадения в форме знаков, их омонимия, не обязательно означает их смысловую тождественность, омосемию.
Устройство Шлема рассказывает нам о реальной (с т.зр. Пелевина) мотивировке наших действий — да и вообще механизме исторического процесса: прошлое подогревается внешними раздражителями и создаёт пузыри надежды, которые, лопаясь на решётке сейчас, заставляют Шлемиля приниматья те или иные решения. Думаю, эта идея очень прозрачна, чтобы её отдельно пояснять. Ну, разве что напомнить, что каждый из нас Шлемиль и что в повести то и дело идея иллюстрируется.
Четвёртая идея — идея управления Шлемилем извне. Тут в центре рассказ о том, как нужными методами можно влиять на свободный выбор Шлемиля. А эта идея, между прочим, одна из центральных пелевинских: образ homo zapiens (человек переключаемый), зомби, которым управляют. Тут и прямая отсылка к тоталитарной природе социума.
Всё венчает метаидея, а точнее, проблема различения реальности и иллюзии, правильного и неправильного, свободного и навязанного: какой путь в лабиринте правильный? Насколько истинно то, к чему ты стремишься, движимый пузырями надежды? Насколько свободен и насколько твой твой свободный выбор?
Вот с такими вопросами остаёшься, закрыв книгу.
PS. Кстати, вспомнил, что и в "Чапаеве", и в "Жизни насекомых" композиция весьма похожа на Шлемовскую, я имею в виду дискретное соединение разных сюжетов (чего уж говорить — в разных мирах, притом вовсе необязательно, что 1 сюжет = 1 мир, герои путешествуют по мирам даже в рамках одного эпизода, хотя это даже не миры, а разные слои одного мира что ли), однако такого систематического единства символов там не наблюдается. В "Чапаеве" эпизоды, несмотря на сюжетность, превращаются в длинные болталки (отличие от Шлема, где эпизоды, несмотря на "чатовость" становятся сюжетными) и всё об одном в разных проявлениях — о Пустоте и о "России в Пустоте" (хотя тут тоже замысел определяет форму: эпизод с Марией об "алхимическом браке России с Западом" остросюжетен и почти без разговоров, как голливудский боевик, а эпизод с Сердюком об "алхимическом браке России с Востоком" созерцателен, как японская поэзия
111,1K